— Если речь идет лишь о том, чтобы дозвониться по известному вам номеру, — мягко заметил он, — нельзя ли попросить вашу подругу или…
— Эдну, — ответила она, и Страйк непомерно растрогался (усталость подчас делала его излишне чувствительным) от ее молчаливого признания, что подруга у нее всего одна. — Оуэн им запретил говорить, где находится. Мне для этого дела, — попросту заключила она, — мужчина требуется. Чтоб развязал им языки.
— Это ваш муж — Оуэн?
— Он самый, — ответила женщина. — Оуэн Куайн. «Прегрешение Хобарта» — это он написал.
Ни имя писателя, ни заглавие его произведения не говорили Страйку ровным счетом ничего.
— То есть вам известно, где он находится?
— Конечно. Ходили мы с ним на банкет, там издатели были и всякая такая публика… он сперва не хотел меня брать, а я ему: «Зря, что ли, я няню вызвала? Мне тоже пойти охота»… так вот, я сама слыхала, как Кристиан Фишер нашептывал Оуэну про то место — писательский дом отдыха. Потом спрашиваю у мужа: «Что это за местечко он тебе расписывал?» — а Оуэн мне: «Так я и сказал, жди! На то он и дом отдыха — от жены, от детей».
Она почти приглашала Страйка потешиться с ней вместе над ее мужем, подобно тому как матери порой изображают, будто гордятся дерзостью своих отпрысков.
— Кто такой Кристиан Фишер? — спросил Страйк, заставляя себя сосредоточиться.
— Издатель. Молодой парень, но так поднялся, куда там.
— Вы звонили Фишеру, чтобы узнать адрес этого дома отдыха?
— А как же, целую неделю названиваю и слышу одно: ваше сообщение записано, вам перезвонят, — а телефон молчит. Я думаю, это Оуэн запретил им говорить, где схоронился. Но вы-то из Фишера вытянете адресок. Я о вас много хорошего слыхала, — добавила она. — Это ведь вы раскрутили убийство Лулы Лэндри, когда полиция оплошала.
Каких-то восемь месяцев назад у Страйка был один-единственный клиент, бизнес находился на грани краха, виды на будущее не обнадеживали. Но на процессе с участием представителей Королевского прокурорского надзора он сумел доказать, что юная знаменитость не покончила с собой, а была сброшена с балкона четвертого этажа. Известность пришла мгновенно: бизнес тут же пошел в гору, а Страйк сделался самым знаменитым частным сыщиком во всей столице. Джонни Рокби теперь оказался всего лишь примечанием к этой истории; Страйк создал себе имя, которое, впрочем, многие умудрялись исковеркать…
— Я вас перебил, — сказал он, изо всех сил стараясь не потерять мысль.
— Разве?
— Конечно, — подтвердил Страйк, с прищуром глядя на закорючки в блокноте. — Вы сказали: «Во-первых, Орландо ждет, во-вторых, у меня дел по горло, а в-третьих…»
— Ах да, — вспомнила женщина, — после его отъезда обнаружилась какая-то дикость.
— Какая именно дикость?
— Дерьмо, — буднично сообщила Леонора Куайн, — в щели для почты.
— Кто-то протолкнул в дверную прорезь экскременты? — не понял Страйк.
— Вот именно.
— После того, как пропал ваш муж?
— Ага. Дерьмо собачье, — уточнила Леонора, и Страйку на миг почудилось, будто она так припечатала собственного мужа. — Причем не однажды, а раза три-четыре, по ночам. Вот мне радости-то было с утра пораньше. Да еще бабенка незнакомая в дверь стучалась.
Она умолкла, ожидая дальнейших расспросов. Похоже, ей было приятно, что из нее вытягивают информацию. Страйк давно подметил, что люди одинокие бывают только рады завладеть чьим-нибудь безраздельным вниманием и всячески стараются продлить это редкое удовольствие.
— Когда же к вам в дверь стучалась незнакомая женщина?
— На той неделе. Пришла — и Оуэна спрашивает; я ей: мол, нету его, а она такая: «Передайте ему, что Анджела умерла» — и увеялась.
— Эта женщина точно была вам незнакома?
— Никогда в жизни ее не видала.
— А особа по имени Анджела вам знакома?
— Нет. Но вокруг него, бывает, поклонницы вьются. — Леонору вдруг понесло. — Одна, к примеру, повадилась ему в письмах фотки свои присылать, на которых одета точь-в-точь как его героиня. Те, кто ему письма пишут, начитались его книжек и возомнили, будто он их понимает. Вот дурехи-то, а? Это же все выдумки.
— Поклонницы, как правило, знают домашний адрес вашего мужа?
— Нет, откуда? — удивилась Леонора. — Может, это студентка была или еще кто. Он изредка лекциями подрабатывает.
В кабинет вошла Робин с подносом. Поставив кофе перед Страйком и чай — перед Леонорой Куайн, она тут же удалилась и плотно затворила за собой дверь.
— Больше никаких странностей не происходило? — спросил Страйк. — Просунутые в щель экскременты, визит этой женщины?
— Еще за мной, кажись, следили. Дылда какая-то, чернявая, сутулая, — продолжила Леонора.
— Но это была не та же самая женщина, которая…
— Да нет, которая в дверь ломилась — та кубышка. Волосы длинные, рыжие. А эта — чернявая и как бы горбится.
— Вы уверены, что она за вами следила?
— Вроде да. Я ее раза два-три засекла. Она не местная, у нас в Лэдброк-Гроув таких нету, сама-то я тридцать лет там живу.
— Ясно, — протянул Страйк. — Вы, кажется, упомянули, что ваш муж был в расстроенных чувствах? Что же его огорчило?
— С агентом повздорил.
— На какой предмет, не знаете?
— На предмет книжки своей, самой последней. Лиз — агент его — поначалу говорила, что это шедевр, а потом, буквально через день, приглашает его поужинать и заявляет, что печатать такое нельзя.
— Почему она так резко изменила свое мнение?
— Это вы у нее спросите. — Леонора впервые разозлилась. — Понятное дело, он потом на стенку лез. И немудрено. Два года над этой книгой корпел. Пришел он домой — и прямиком к себе в кабинет, схватил все в охапку…
— Что конкретно он схватил?
— Да книгу свою, то бишь рукопись, черновики, все, что было; бранился на чем свет стоит, запихнул бумаги в сумку — и поминай как звали. Больше я его не видела.
— У него есть мобильный телефон? Вы не пытались ему позвонить?
— Пыталась, да он трубку не берет. Он вообще не отвечает, когда вот так с места срывается. А однажды мобильник свой из окна машины выкинул, — сообщила Леонора, опять с нотками гордости за вспыльчивость мужа.
— Миссис Куайн, — начал Страйк, чья любовь к ближнему (что бы он ни говорил Уильяму Бейкеру) имела свои границы, — буду с вами откровенен: мои услуги стоят недешево.
— Понятное дело, — невозмутимо сказала Леонора. — Лиз вам заплатит.
— Лиз?
— Лиз… Элизабет Тассел. Агент Оуэна. Это по ее милости он сбежал. Пусть из своих комиссионных возьмет. Мой муж для нее — золотое дно. Она всяко захочет его вернуть, когда поймет, что натворила.
Страйк не разделял такой уверенности. Он бросил в чашку три куска сахара и залпом выпил кофе, пытаясь прикинуть, как подступиться к этому делу. Леонора Куайн вызывала у него безотчетную жалость: она, похоже, привыкла терпеть истерики мужа, смирилась с тем, что у нее молчит телефон, и полагала, что за любую помощь нужно платить. Если отвлечься от некоторой эксцентричности ее манер, в ней сквозила воинствующая честность. И все