Как-то папа мне предложил:

– Устроим «вечер кино»?

Сказал – сама выбирай, что смотреть,

вот только сейчас он быстренько

примет душ.

Ему нравился

«Мужской стриптиз»,

Он всегда хохотал над ним,

и я выбрала эту комедию,

раз она нам обоим нравится,

настроила телевизор, все подготовила.

Папа любит свежий

соленый попкорн,

и я решила сделать немного попкорна.

Положила в сковородку кукурузу,

она там —

хлоп,

хлоп!

Хлопала и пыхтела.

Но передержала…

Масло так раскалилось!

Кухню окутало дымом,

и сработала сигнализация,

загудела

на весь дом.

Папа с мокрыми волосами прибежал на кухню, крикнул:

– Господи, черт возьми!

И прежде чем я успела

сказать, что это —

попкорн,

сюрприз!

схватил меня за запястье

больно

выкрутил,

вытолкал в сад. Я упала, ушиблась.

И не пускал домой —

я часа два там сидела

на холоде.

Папа сказал:

– Хорошенько подумай

о своем поведении.

Не могу заснуть.

Вытащила из рюкзака банан,

очистила:

весь

в коричневых пятнах.

Выбросила его.

Никогда не могла есть

помятые, побитые, подпорченные фрукты.

Мне казалось, они в синяках. Как и я.

Длинный рукав и колготки

закрывали мои синяки,

и пришлось подделать записку, типа, из дома:

«Эллисон сегодня пропустит урок физкультуры,

потому что…»

Физкультурник закатил глаза

(никакого сочувствия – подумаешь, месячные!)

и позволил мне посидеть в сторонке.

Одноклассники в футболках и шортах упражнялись на батуте:

просто прыжки,

и сальто,

так высоко —

под самую крышу спортзала,

вопили от удовольствия,

ощущая полет,

а я в это время думала:

нужно

держаться от папы подальше;

пускай синяки

заживут, хотя бы пожелтеют.

Волны набегают на песок,

малыши подставляют волне ладошки, потом тянут их в рот.

Папину карту уже заблокировали.

На последние деньги

покупаю пакетик чипсов.

Запиваю их газировкой,

и десерт – леденец на палочке, розовый.

Как будто мне восемь лет.

С неба сыплется мелкий дождь,

песок покрывается темными точками.

Негде спрятаться, только в сарае.

Ну, я и пошла туда.

Широкие окна плотно закрыты,

но вблизи они вроде бы чистые,

а из сада

казалось —

не очень.

Стоя у задней двери, подношу к глазам

ладонь,

рассматриваю кухню:

коричневые шкафчики, металлическая

сушилка —

дом, похоже, построен давно, уж точно до моего рожденья.

На плите чайник.

Кипит,

свистит-зовет:

«Давай скорей, иди скорей!

Я устал свистеть. Выключайте!»

Из-за дверцы холодильника

появляется женщина:

тонкие черты лица.

Замечает меня,

испугалась.

Глядим друг на друга.

Обе застыли на месте.

Я вихрем метнулась

обратно

в сад, в сарай,

схватила рюкзак

и

прочь,

шагаю

прочь.

Конечно же, нужно уйти —

нельзя оставаться.

Но.

– Ириска?

Голос тих, так карандаш шуршит по бумаге.

Не могу пробраться сквозь изгородь,

пытаюсь протолкнуться,

пролезть,

а вдогонку

тот же голос – уже погромче,

с ирландским акцентом:

– Вернись, ради бога!

Ириска!

Женщина поднимает руку,

как школьник на уроке.

– Ириска? – повторяет еще раз,

наверное, хочет пригласить

зайти, угостить чем-нибудь.

В голосе слышно отчаяние.

О да, мне это знакомо —

когда умоляешь кого-то не уходить.

Ну вот.

На кухне пахнет горячими булочками.

На тумбе

пустая тарелка с крошками.

С удовольствием съела б домашнюю булочку, с маслом!

– Я не могу закрыть воду.

Женщина

сжала в кулак узловатые пальцы,

крутит рукой.

– Краны такие тугие.

Думаешь, просто? Для меня все равно что подкову согнуть.

С этим чертовым краном мне нужен помощник —

какой-нибудь красавец-силач;

приходил бы сюда каждый день,

уж мы бы с ним покрутили!

Она подмигивает, хихикает,

ведет меня через кухню

по коридору,

затем в туалет,

а там ванна

вот-вот переполнится,

выльется на пол.

Выдергиваю пробку, закрываю кран.

Вода бурлит и уходит.

Моргает лампочка.

– Хотела постирать тюль.

Но знаешь, я его, пожалуй, выкину.

Лучше выкину, чем стирать.

Кому он нужен?

Гора тюлевых занавесок, не очень-то белых,

высится в раковине.

– Мне пора.

Я отступаю на пару шагов,

гляжу на входную дверь.

Женщина склоняет голову набок.

– Может, останешься?

Я накрою стол на двоих.

Вдруг у тебя дома нечего кушать?

– Что? Да нет, у меня дела, – хочу отказаться,

но не двигаюсь с места,

тело думает за меня:

денег нет, идти некуда…

Уйду – придется бродить под дождем.

Женщина улыбается,

мелкие желтые зубы, широкий рот.

Изучает мое лицо.

– Больно?

Я касаюсь обожженной щеки.

– Да, – говорю. – Немного.

Не очень-то похоже, что ей жалко меня, но она предлагает:

– У меня есть чем смазать. Сейчас найду…

Ковыляет обратно на кухню,

роется в шкафчике

и протягивает мне крем от солнца, 30-кратной защиты.

– То, что нужно?

Я читаю этикетку, улыбаюсь.

– Хм. Не совсем по погоде, пожалуй?

Она вдруг злится,

будто я ее обвиняю.

Желудок сжался от голода.

– А можно мне булочку?

– О, конечно,

ты, похоже, заходишь, когда голодна.

Она выдвигает стул.

– Садись.

Иди сюда, садись.

Хрустящая корочка, сочный изюм,

свежее масло.

В жизни не ела

такой вкуснотищи.

– Как вас зовут?

Она грозит мне пальцем,

немного мрачнеет,

обдумывает вопрос.

– Марла.

Да.

Я – Марла.

Сейчас…

Коннор тебе ответил

насчет субботы? Хоккей на траве?

Мы едем или нет?

Вечно он нам голову морочит, терпеть не могу эту его манеру.

Каждую долбаную неделю одно и то же.

На это он мастер. Согласна?

Пауза. Марла глядит в окно.

– Погода меняется, правда?

Вчера было вроде как лето.

Я собиралась мяту посадить.

Ты не чувствуешь – пахнет какой-то

гарью,

или это мне кажется?

Град, как стеклянные бусинки,

стучит по окнам.

Марла протягивает мне бесцветную помаду (пахнет вишней)

и указывает на мою щеку.

– Попробуй вот этим.

– Можно мне еще булочку?

Я сказала Марле свое настоящее имя,

дважды:

– Эллисон. Эллисон.

И она его несколько раз повторила,

глядя в окно,

и снова: «Ириска».

Ладно, пусть называет как хочет,

не стану ее поправлять,

да и

мне понравилось – буду Ириска:

сладкая, твердая.

Забавное имя —

можно жевать,

а можно сломать зубы.

В ванной разглядываю в зеркале

разбитую, обожженную щеку.

Я думала, краснота уже спала,

и стало не так заметно,

но нет, не лучше.

Болит.

Похоже не на ожог,

а скорей на клеймо,

по цвету и форме – будто к щеке

прилип ломтик бекона.

Сзади подходит Марла,

глядит на меня,

хмурит едва заметные брови.

– Ужасно. Давай помогу.

– Не надо. – Я отстраняюсь,

не знаю, что делать, ведь она проявляет

заботу.

Отворачиваюсь, чтобы не было видно в

зеркале,

как морщусь от боли.

Она мне чужая, с чего ей меня жалеть?

Да, очень болит, но это не главное.

Почему я была такой дурой.

На что-то надеялась.

Что-то пыталась исправить.

– Заживет.

Голос Марлы дрожит от возмущения.

– Это жестоко. Разве так можно?

На руке у нее кольцо с ярко-синим

сапфиром.

В ушах жемчужные серьги.

И то, и другое, наверное, недешево стоит.

Ну что ей ответить?

Закрываю глаза на секунду.

– Пожалуй, пойду.

Выхожу в коридор.

На стойке перил висит

расстегнутая

кожаная

сумочка.

Марла качает головой. Похоже, ей грустно.

– Останься… Одной мне будет ужасно скучно.

А мы с тобой в покер сыграем. Ах, Ирисочка, не уходи.

– Ладно. Пойду, когда прекратится дождь.

В пепельнице —

кучка мелочи.

Прогноз погоды

на несколько дней —

дожди.

Смотрим ток-шоу, новости,

пьем чай с печеньем.

В десять часов у Марлы пищит телефон – сигналит будильник.

– Ах да!

Она выключает телевизор.

– Когда я сдавала экзамены,

тоже ставила себе будильник,

чтобы кто-то напомнил мне – пора спать! —

моя самая длинная фраза за весь вечер.

– О, мне напоминают обо всем,

я забываю то одно, то другое, – отвечает Марла

и указывает на телефон.

– Это Пегги установила.

Ну, спокойной ночи.

Ты ведь тоже пойдешь спать?

Я просто с ног валюсь.

– Да, уже поздно.

Она кивает, выходит из комнаты,

по пути выключает свет.

Почему-то на цыпочках

я поднимаюсь по лестнице

следом за Марлой,

прислушиваюсь – что она делает там,

в своей комнате.

Толкаю соседнюю дверь,

там еще одна спальня —

пустая кровать,

зеленые стены.

Здесь явно больше

никто не живет.

Так что можно поспать эту ночь.

Никому же вреда не будет?

Бегу по лестнице вниз.

Может быть, все же вернуться в сарай?

Но вместо того, чтоб уйти,

запираю двери

и возвращаюсь

в эту

зеленую спальню.

Каждый час, что я не звоню отцу, —

это победа.

Как если бы я сказала:

«Ты мне не нужен.

Не хочу быть с тобой».

Хотя

чем больше проходит времени,

тем мне интересней:

то, что он мне не пишет —

означает ли

то же самое?

Просыпаюсь от рева сигнализации,

бегу