Читать «Очаровательная блудница»

Ледоход на Карагаче обычно начинался поздно, в конце апреля, и все из-за частых заломов,[1] в межень[2] перегораживающих реку высокими плотинами. Поэтому речные участки измерялись и часто назывались по большим заломам — Широкий, Кривой, Гиблый, а между ними еще мелких несколько. Берега были в основном песчаными либо из лёссовидных суглинков; каждую весну в реку валилось десятки тысяч деревьев, с корнями и кронами, и все набивалось в узком месте, превращалось в плотину высотой с трехэтажный дом. Половодьем же дикий этот вал леса поднимало, подпирало льдом, иногда намертво запруживая русло, и тогда разлив на некоторое время выплескивался из берегов, подтапливая даже чернолесье[3] и высокую боровую пойму. Залом при этом трещал, сосны, ели и кедры в два обхвата ломались, как спички. Иногда напор льда и воды создавался такой, что поток устремлялся через пойму к высокому материковому берегу и за одну весну промывал новое русло. Эти места назывались прорвами, и потому по Карагачу часто встречались названия мест и урочищ — Красная Прорва, Зажирная Прорва, Гнилая Прорва…

Но иногда происходило зрелище, потрясающее воображение. Сотнями лет свергаемые в реку огромные деревья, выморенные, накрепко сбитые и перевитые, словно фашина, превращенные в пластичный деревянный хлам, перегораживающий реку, не выдерживал и рушился в одночасье. Могучая, нашпигованная древесиной и льдом волна неслась по реке, сметая березовые леса, малые заломы и заваливая чистые пойменные луговины топляком, карчами,[4] перетертыми сучьями и прочим мусором. Осенью можно было ходить босиком по траве-отаве, любоваться пейзажами со стожками, выплывающими из утреннего тумана, удить рыбу в многочисленных озерах, а весной, когда схлынет половодье, — попросту не узнать места и ноги себе сломать, карабкаясь по нагромождениям преющего, стремительно разлагающегося на воздухе дерева. Лес большей частью укладывался в пойменные старицы[5] и озера, и сколько же там разводилось рыбьих хищников — окуней и щучья!

Такие захламленные поймы здесь назывались тюпами или сорами.[6] Через три-четыре года они становились вовсе непроходимыми, ибо много раз перемытый суглинок удобрялся гнилой древесиной, становился особенно плодородным, быстро и густо зарастал — в основном красноталом, крушиной, волчьей ягодой и, как ни странно, хмелем, который сплетал кустарники снизу и доверху. Получались самые настоящие джунгли, с таким плотным лиственным покровом, что у земли было темно даже в солнечные дни, под ногами не росла трава, чавкала грязь от непросыхающих осадков, а от обилия гнуса нечем было дышать. Только загнанный лось мог уйти в сору, в иное время крупные звери обходили их стороной, хотя там было полно заманчивого корма. И если ушел, то уже с концами. Зато здесь в обилии селились грызуны и мелкий пушной зверек, особенно известный карагачский горностай, в котором некогда щеголяло пол-Европы монархов.

Это не просто Сибирь, это Южная Сибирь…

В одной из таких сор на Карагаче, еще в семидесятых, заблудился и погиб начальник отряда Репнин, после чего ее стали так и называть — Репнинская Сора. А залез в эту ловушку из страсти: пошел искать старицу, бывшую здесь прежде и легко доступную, намеревался щук половить на спиннинг. В Карагаче водилась ценнейшая рыба — нельма, которой в основном и питалось местное, и не только, население. Щука за рыбу не считалась, и ею обычно кормили собак, поросят и клеточных норок, которых разводили в коопзверопромхозе. Но среди геологов ловля этой рыбы была спортом, проводились чемпионаты, рисовались таблицы, делались серьезные ставки, совместимые с зарплатой за полевой сезон, и чемпионы торжественно награждались переходящей блесной Овчинникова, первого начальника Карагачской партии. Это была самоделка весом около полукилограмма, из самоварной меди, с шестью самоковными якорями, с вертлюгом из нержавейки, и все это позолочено кустарным, но качественным образом, да еще проба поставлена — пока в руки не возьмешь, кажется золотая. Рыбу на нее не ловили, да и не было здесь такой, чтоб смогла заглотить эту снасть; сам Овчинников когда-то работал на Нижней Тунгуске и сделал ее, чтоб добывать стокилограммовых и более тайменей. Репнин уже владел золотой блесной, но осенью, перед ледоставом, утратил чемпионский титул, всю зиму страдал от этого и, едва схлынул паводок и Карагач вошел в русло, отправился на заветную щучью курью. Не быть, не жить ему было — вернуть блесну…

Искали его целый месяц, прорубаясь сквозь завалы и чащи, тараня их гусеницами вездеходов. Кое-как нашли старицу, сплошь забитую гниющими корягами, но оказалось, отыскать тут человека — что найти пресловутую иголку в стогу сена. Погрызенные мелким зверьком кости обнаружили только глубокой осенью, когда опала листва, да и то случайно и с вертолета, — черные вороны указали…

Несмотря ни на что, Рассохину то время казалось самым счастливым, удачливым и одновременно роковым и зловещим, как сам Карагач. И все равно его тянуло на эту реку, как убийц тянет к месту преступления, и это были не только ностальгические чувства. После смерти жены он так часто и много думал о тех трех годах жизни и так много вспомнил деталей, что начал видеть во сне безымянную тогда речку, впадающую в Карагач. Снился всего один эпизод из того прекрасного и грозного далека: бульдозера делают вскрышу россыпи, а они с отроковицей Женей Семеновой загорают на отвале.

Во время вскрыши пробного участка месторождения из-под бульдозерной лопаты выкатилась бочка, когда-то засмоленная, но от времени и сырости погнившая. Когда ее вскрыли, там оказались старинные книги, меднолитые складни, кресты — в общем, музейные вещи, кем-то закопанный клад. Причем Женя сказала тогда, что этот клад мистический, а все мистическое непременно отразится на всей жизни, во что Рассохин не очень-то и поверил.

Но спустя тридцать лет, когда блудная отроковица впервые ему приснилась, Станислав Иванович растолковал это сначала как некий роковой знак, присланный из прошлого. И в то же время испытал острейший приступ тоски по былому, который случается у одиноких мужчин в зрелом, хоть и без седины в бороде, возрасте.

Два года назад у него умерла жена, а перед тем долго болела — беззаботный романтический период, маршрутное прошлое обернулись раздутыми варикозными венами, закупоркой сосудов в ногах, изношенными, воспаленными от ночевки на сырой земле, под дождем и снегом суставами. По этой же причине и детей у них не было. Несмотря на привязанность друг к другу и четверть века совместной жизни, после ее смерти Рассохин сначала ощутил облегчение, ибо каждый день взирать на мучения жены становилось невыносимо.

Одиночество и страх перед грядущим он испытал позже, и если от прежних семейных горестей можно было отвлечься наукой или охотой, то от этого чувства ничто