Иконописный детина смущённо приблизился к столу, встал перед Женей, как-то театрально стащил суконную с соболиной оторочкой шапку и потупил свои постнические, но выразительные очи. Вероятно, это был некий торжественный момент, что-то сказать хотел, но вызывал лишь улыбку, поскольку слишком уж неожиданной и забавной была его причёска — светлые волосы зализаны спереди, чем-то намазаны и туго завязаны широким кожаным ремешком. В сочетании с прочим одеянием — эдакий поп, или, точнее, попище!
Его пегий спутник поспешно обогнул стан геологов, пострелял взором и, убедившись, что поблизости никого нет, зашёл к Жене сзади.
— Здорово были, красавица! — поздоровался он громко, надтреснуто и грубовато, словно понуждая Женю оглянуться.
Она не оглянулась: смешной ряженый детина словно приворожил взгляд своим иконописным образом.
— Дак что, Прокопий, — спросили за спиной насмешливо и как-то угрожающе, — по нраву ли тебе отроковица?
Саженный малый на секунду поднял взор, ничего не сказал и вновь опустил выпуклые веки. Его золотистая, окладистая борода искрилась на солнце, и Женя ощутила совсем уж неуместное и шкодливое желание её погладить, как гладят котёнка.
— Или не глянется товар? — поторопил леший.
— По нраву-то по нраву... — медленно и натруженно выдавил молодец. — Да осрамилась...
— А кто позрел-то? — ухмыльнулся леший. — Никого нету!
— Я и позрел...
— Дак тебе позволительно! И старики велели нагую взять!
— Ежели так токо... — скромный детина откашлял хрипотцу. — Ишь, растелешилась...
— Загорала она на солнышке! У них, как у соболей, заведено: чем шкурка черней, тем дороже!
— Это у соболей, — всё ещё тянул богообразный великан с потупленным взором. — А девице след быть с одним пятнышком на хвосте, подобно горностаю.
— Да где же взять ныне с одним? Они пятнисты от рождения! Какая уж досталась по жребию.
— Сомнения есть...
— Ты жениться хочешь? Твоё слово?
— Хочу.
— Ну и добро! — заключил его весёлый спутник. — Проведёшь сквозь чистилище, отбелишь шкурку-то, вот и будет тебе жена!
— Разве что сквозь чистилище, — неуверенно согласился «жених».
— Собирайся-ка, девица, взамуж!
Мало того что стояли они и препирались, будто Жени рядом не было, так ещё леший выглянул из-за её спины и рассмеялся в лицо!
— Уж не за тебя ли замуж? — надменно усмехнулась она.
Затылок ознобило: от лешего исходил некий неясный, однако прилипчивый страх, смешанный с омерзением.
— Дак я женатый, — серьёзно ответил тот. — За Прокошу пойдёшь.
Она ещё хорохорилась, но чувствовала, как уходит наигранный циничный задор.
— За этого, что ли? — кивнула на детину.
— За него, ласточка, за него. Суженый твой...
А этот суженый приблизился ещё на шаг и внезапно встал на колени и поклонился ей до земли — ничего подобного она не видела, не ожидала и на мгновение оторопела.
— Что это он делает? — спросила она сама у себя.
— За себя зовёт взамуж, — однако же объяснил спутник.
— Почему молчит? Пусть сам скажет! А я подумаю.
— По обычаю я речи веду, — леший всё ещё вертелся сзади, и от этого холодило спину. — Я сват при нём. Он и так сёдни много говорит! Даже про горностая вспомнил!
— Так вы меня сватаете? — Женя засмеялась и сама услышала предательский звон в голосе, возникающий от слабеющей воли. Кажется, ещё минута — и способность к сопротивлению переломится, как лучина.
И мгновением позже вдруг поняла его природу: ещё недавно тонкий и едва уловимый запах цветущего кедра, наносимый ветерком, незаметно усилился и теперь реял повсюду. Ещё этот черноглазый ведьмак маячил за спиной совсем близко, заглядывал в лицо, гипнотизировал:
— Дак уж высватали! Дело-то сделано, соглашайся по добру. Позри, экий тебе жених достался! Да за таким впору и своими ножками.
Женя вскочила, резко обернулась и чуть не попала к лешему в объятья. Инстинктивно отшатнувшись, она опрокинула крышку лодочного багажника на столе, книги посыпались наземь.
— Вы кто такие?! — почти бессильно выкрикнула, ощущая вдруг неуместную сонливую вялость мысли.
Леший сверкнул чёрным глазом, бережно поднял книги, сдул соринки.
— Погорельцами назовут — не верь. Мы — огнепального толка люди. Слыхала, поди? Собирайся да пойдём с нами.
Гул лодочного мотора то пропадал, то возникал вновь, и доносился лязг ковшей драги.
— Никуда я не пойду!
— Коли так, ведь силком унесём! — весело и неопасно пригрозил тот.
Молчаливый жених, как по команде, встал рядом, перекрыв путь к отступлению, — вырваться на волю мешали вкопанные в землю стол и лавка.
— Попробуйте!
Женя вскочила на лавку и оказалась вровень с саженным суженым, почти лицом к лицу. Если бы он сделал движение, чтобы схватить, или глянул дерзко, как хищник на добычу, то она в тот же миг прыгнула бы через стол и понеслась в сторону прииска. Однако он обескуражил тем, что смотрел с какой-то тлеющей мужской печалью влюблённого и ранимого человека. У этого молчуна глаза были настолько выразительными, что читалось всякое движение его души. А ещё показалось, что от его волос, лица и бороды исходит ошеломительный и завораживающий запах цветущего кедра! И это неожиданным образом очаровывало её, лишало сопротивления, и неизвестно, что случилось бы, продлись ещё это чувство, возможно, и впрямь сама бы пошла за ним с покорностью смиренной овцы, однако всё испортил леший. Воспользовавшись замешательством, он схватил её сзади поперёк туловища, прижал, захохотал и потащил в лес.
— Одна отрада свату — отроковицу потискать да пошшикотать!
Руки у него были цепкие и сильные, как у обезьяны, и вонял он тошнотворным мускусным запахом псины. Вывернуться Жене не удалось и бить неудобно — физиономии не достать. И тогда она изогнулась по-кошачьи и с шипением вцепилась сразу в бороду и волосья. Намотала на кулаки — треск пошёл, будто траву рвут! Весёлый сват замычал, заскулил и разомкнул свои лапы. Но Женя не отцеплялась, обвиснув, тащилась за ним, пока не оторвалась вместе с пегими клочьями в руках.
— Ну, полно!
— Я тебе все патлы выдерну! — раззадорившись