никак нельзя. Хорошо их майору и прочим сволочам тыкать их носом в инструкции, когда сами они сидят в чистеньких кабинетиках. Попробовал бы этот майор хотя бы недельку поработать по-черному, как они, — пошмонать хачей на Черемушкинском рынке, поночевать в отделении с полным обезьянником небритых вонючих ублюдков, а если нужно, то и пообрабатывать кого-нибудь из них, чтобы стал посговорчивее, — да так, чтобы синяков не оставалось, а то настучит какой-нибудь интеллигентишка очкастый, что ему, дескать, почки отбили, так опять же накажут не начальство, которое попросило убедить подонка, а его, Ивана Могилевского. А дальше что? Если дело не замнут, вылетит он из органов, и плакала его надежда как следует обосноваться в столице. И зря эти сукины дети потом говорят, что ментам дрючить их — в радость. Велико удовольствие, особенно когда потом приходится счищать с сапог блевотину и дерьмо. Да ему, может быть, это почти так же неприятно, как и самому задержанному. Но только Иван в отличие от него понимает, что есть грязная работа, которую кто-то должен делать. Ведь никто не упрекает мясника за то, что тот зарезал корову? Почему же тогда он, Иван Могилевский, должен чувствовать себя виноватым перед каким-то хлипким южным придурком, торгующим у них в Москве гнилыми арбузами, который плюнул ему тогда в лицо кровью и выбитыми зубами? Конечно, хачик поплатился за свой поступок, но ведь обидно, что он так и не понял, насколько самому Ивану все это противно. Поэтому он и пьет, не может не пить. Вот устроится в Москве, получит квартирку, как ему обещали, тогда можно подумать и о работе почище. Но пока иного выбора у него нет и быть не может.

Да, с самого начала этого дня у Ивана было дурное предчувствие. И оно его, конечно же, не подвело. Поезд застрял где-то под Невинномысском и в результате прибыл в Георгиевск с двухчасовым опозданием. Подхватив тяжелый чемодан, Иван поплелся к автовокзалу и в довершение всех бед был вынужден бежать за автобусом с усердием, которому позавидовали бы его коллеги из угрозыска, преследующие матерого рецидивиста. Хорошо хоть, что, когда он уже почти отчаялся, водитель-грузин с огромными усищами догадался затормозить и впустил запыхавшегося сержанта в салон. Но теперь наконец-то все злоключения позади. Могилевский широко улыбнулся — уже через несколько часов он придет домой и будет выслушивать восхищенные охи родителей и младшей сеструхи. Он поудобнее пристроил чемодан под рукой, чтобы никто не позарился, и устало закрыл глаза.

Проснулся Иван от тревожного рокота голосов в салоне. Прислушавшись, он понял, что сидевшей через два ряда от него пассажирке — молодой и красивой южанке с длинными иссиня-черными волосами — стало плохо. Впрочем, в этом не было ничего удивительного — стенки автобуса, казалось, вот-вот готовы были оплавиться от жары. Бедняжка едва стояла, тяжело держась за поручни, и жадно хватала ртом раскаленный воздух.

— Остановите автобус! — закричала какая-то сердобольная бабулька. — Гражданке плохо!

Могилевского неожиданно покоробило от слова «гражданка». Оно у него ассоциировалось с чем угодно — с отделением милиции, заполняемым протоколом, дешевыми мужеподобными привокзальными шлюхами, но только не с этой девушкой, чьи хрупкие плечи чуть заметно вздрагивали, когда она тихим, извиняющимся голосом просила водителя остановиться.

Автобус свернул на обочину и притормозил. Водитель галантно помог девушке спуститься.

— Вам еще чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Нет, спасибо, — ответила девушка. — Вы мне и так уже достаточно помогли. И поздравляю вас.

— С чем? — удивился водитель и только тут заметил особый яркий блеск глаз незнакомки. Это не был воспаленный отблеск, пляшущий в глазах больного человека, это было стальное мерцание глаз фанатика.

— Вам оказана великая честь умереть за свободную Ичкерию, — торжественно, с расстановкой проговорила она и медленно достала из кармана тускло сверкнувший браунинг. Ее движение было спокойным и неторопливым, как в замедленном кино, и водитель беспомощно стоял, парализованный страхом, не в силах ни думать, ни оторвать взгляд от черных расширенных глаз женщины. В этих глазах не было ничего — ни жалости, ни сострадания, они были похожи на черный зрачок пистолетного дула, бесстрастно взглянувший в лицо водителю. Женщина немного отстранилась, чтобы не испачкаться в брызнувшей крови, и плавно нажала на курок. На темной от пота рубашке шофера стремительно расплылось багровое пятно, он издал хриплый булькающий звук, рухнул на колени и уткнулся лицом в землю, словно хотел на прощание поцеловать серый гравий дороги. Но женщина этого уже не видела. Брезгливо отвернувшись от падающего тела, она вернулась в разом притихший салон.

— Граждане пассажиры! — четко сказала она, выставив перед собой пистолет. — Ваш автобус захвачен в бою батальоном освободительной армии Ичкерии под командованием полковника Дениева. С этого момента все вы объявляетесь военнопленными. Всем оставаться на своих местах. Не делайте глупостей — и останетесь живы. Все поняли?

Она выжидающе замолчала, и тут же салон заволокла гробовая тишина, только кто-то нервно всхлипывал в углу и тихонько плакал ребенок.

— Я спрашиваю, все поняли? — сказала террористка чуть погромче и подняла пистолет.

— Поняли, — протянул нестройный хор голосов.

— Вот и прекрасно.

Могилевский со своего места увидел, как террористка небрежно облокотилась на дверцу кабины водителя и, не опуская браунинга, ловко достала левой рукой из сумочки портативную рацию и сказала в нее пару фраз на незнакомом языке.

Ивана пробил холодный пот. Он понимал, что если он решит действовать, то делать что-то нужно прямо сейчас. Девчонка наверняка вызвала по радио основные силы боевиков, но пока еще она одна. Надо что-то делать, надо что-то делать… Он судорожно пытался вспомнить заученные когда-то инструкции, но они носились в голове, как подхваченные ветром пожухшие осенние листья, и ускользали от него. Необходимо было принять самостоятельное решение, и это было еще труднее. Ведь ему, в сущности, за все время его службы ни разу не доводилось принимать самостоятельных решений. Ловил он только тех, кого надо было ловить, бил только тех, кого приказывали бить… «И чтобы никакой самодеятельности! За то, чтобы думать, платят ученым, потому они и получают такие гроши, а тебе платят за то, чтобы ты выполнял приказы», — сказал ему в первый же день его службы начальник отделения, помахав для пущей убедительности перед носом Ивана огромным волосатым кулаком. И Иван старался следовать этому мудрому совету и только поэтому был образцовым милиционером, никогда не вызывавшим недовольства начальства. Он выполнял только то, что прикажут, пусть даже не явно, намеком, и тщательно искоренял любую инициативу. Но вот теперь, в этой ситуации, он лихорадочно пытался принять самостоятельное решение и не мог.

«Главное — это добраться до девчонки и схватить пистолет, — думал он. — Она, судя по всему, хлипкая, не вырвется.