Читать «Простой план»

Мои родители погибли в автомобильной катастрофе спустя год после моей женитьбы. Как-то субботним вечером, пытаясь проскочить на шоссе Ай-75 через пандус, они лоб в лоб столкнулись с тягачом, перевозившим скот. Отец скончался на месте: развороченным капотом автомобиля ему снесло голову, но мать чудом уцелела. Она прожила чуть больше суток – карета «скорой помощи» доставила ее в муниципальную больницу Дельфии с переломами шеи и позвоночника, истекающую кровью.

Водитель тягача отделался лишь легкими ушибами. Его автомобиль между тем загорелся, и в огне заживо сгорел скот, так что уже после смерти матери он предъявил иск о возмещении ущерба. Дело в суде он выиграл, но никакой материальной компенсации так и не получил: ферма наша была заложена, и к моменту своей гибели отец уже находился на грани банкротства.

Моя жена Сара не уставала повторять, что отец сознательно покончил с собой, доведенный до отчаяния растущими долгами. Поначалу я спорил с ней, хотя и без особого энтузиазма. Дело в том, что, анализируя события последних дней, я все больше склонялся к мысли о том, что отец действительно готовился к такому мрачному исходу. За неделю до катастрофы он приехал ко мне на своем пикапе, груженном мебелью. Нам с Сарой она была совершенно ни к чему, но он категорически настоял на том, чтобы мы ее взяли, – в противном случае грозился отвезти на свалку, так что мне ничего не оставалось, кроме как помочь ему сгрузить весь скарб в подвал нашего дома. От нас он поехал к моему брату Джекобу и отдал ему свой пикап.

Настораживало и его завещание, первый пункт которого предписывал нам с Джекобом поклясться в присутствии друг друга в том, что каждый год, что бы ни случилось, в день его рождения мы будем приходить к нему на могилу. Далее в этом странном документе, страница за страницей, шло перечисление имущества нашей старой фермы, и каждый предмет, независимо от его ценности и степени пригодности, был завещан поименно Джекобу или мне. Набор для бритья, метла, старая Библия предназначались Джекобу; разбитый смеситель, пара сапог, пресс-папье из черного камня в форме короны – мне. Разумеется, это было заведомой чушью. Все, что представляло хоть малейшую ценность, мы вынуждены были продать, чтобы покрыть отцовские долги, а хлам нам и самим был ни к чему. Пришлось продать и ферму – обитель нашего детства. Ее купил сосед – сожрал, как ненасытная гигантская амеба, расширив таким образом свои владения. Он сломал дом, засыпал подвал и засеял освободившийся участок соей.

Мы с братом никогда не были особенно близки, даже в детстве, а с годами пропасть, разделявшая нас, становилась все глубже. К моменту описываемых событий между нами уже не было ничего общего – разве что только родители. Их внезапная смерть оборвала и эту последнюю связующую нас нить.

Джекоб – он старше меня на три года, – окончив среднюю школу, поселился в маленькой квартирке над скобяной лавкой в Ашенвиле – городке, где мы выросли, – крохотная отметина на карте автодорог Северного Огайо. Летом Джекоб работал на стройке, а зимой прозябал на пособие по безработице.

Я же продолжил учебу в колледже – единственный из нашей семьи – и окончил факультет управления коммерческой деятельностью Толидского университета, получив степень бакалавра. Потом женился на Саре, своей сокурснице, и мы переехали в Дельфию, что в тридцати милях к востоку от Ашенвиля сразу на выезде из Толидо. Приобрели домик с тремя спальнями – самый что ни на есть провинциальный, обшитый панелями из темно-зеленого алюминия, с черными ставнями, гаражом на два автомобиля, антенной кабельного телевидения, микроволновой печью и толидской «Блейд» – газетой, которая каждый вечер, с наступлением сумерек, мягко шлепалась на наш порог. Каждый день я ездил в Ашенвиль, где работал в магазине комбикормов помощником управляющего и главным бухгалтером.

Между мной и Джекобом не было ни вражды, ни злобы – просто мы чувствовали себя неуютно в обществе друг друга, говорить нам было не о чем, и мы даже не скрывали этого. Не раз, выходя после работы на улицу, я видел, как он спешно проскакивает в первую попавшуюся дверь, лишь бы избежать встречи со мной, – сам я в этот момент испытывал скорее облегчение, нежели боль.

Единственное, что нас до сих пор хоть как-то связывало, – это обещание, данное отцу. Из года в год, в день его рождения, мы отправлялись на кладбище и подолгу стояли над отцовской могилой в напряженном и неловком молчании, втайне надеясь, что вот-вот кто-то из нас отважится завести долгожданный разговор – что, мол, прошло достаточно много времени и пора бы уже отступить от традиции, разбежаться в разные стороны и жить каждый своей жизнью. Эти визиты на кладбище были нам в тягость, и мы, наверное, давно покончили бы с ними, если бы не страх перед возможным наказанием, которое могло низвергнуться на нас из преисподней за то, что не сдержали слова.

День рождения отца приходился на тридцать первое декабря, последний день года, и постепенно посещение могилы стало как бы своеобразным ритуалом, последним барьером, который полагалось преодолеть на пути к новому году. Помимо всего прочего, для нас это было единственной возможностью пообщаться: узнать, кто как живет, вспомнить родителей и детство, обменяться туманными обещаниями видеться почаще. Покидая кладбище, каждый испытывал облегчение от того, что неприятная обязанность выполнена.

Так продолжалось на протяжении семи лет.

На восьмой год, тридцать первого декабря 1987 года, Джекоб, как обычно, заехал за мной, чтобы вместе отправиться на кладбище. Он явился примерно в половине четвертого, опоздав на полчаса; в машине уже сидели собака Джекоба и его приятель Лу. Джекоб и Лу занимались подледным ловом рыбы – их основное занятие в зимний период. Мы должны были высадить Лу на другом конце Ашенвиля и уже потом продолжить путь на кладбище.

Мне никогда не нравился Лу – впрочем, судя по всему, и я ему тоже. Он обычно звал меня мистер Бухгалтер и произносил это с издевкой, полагая, вероятно, что я должен стыдиться своей должности. Странно, но я испытывал к нему необъяснимую неприязнь. И дело было даже не в его внешности, хотя, надо сказать, она производила отталкивающее впечатление. Лысоватый сорокапятилетний коротышка, начинающий полнеть, с реденькими светлыми волосенками, из-под которых проглядывал розовый обветренный скальп, с кривыми зубами, добавляющими ему комичности и эдакой