Читать «Инферно. Последние дни»

МОС

Такое впечатление, будто Нью-Йорк дал течь. Полночь уже миновала, а все еще было сто градусов. Городские испарения просачивались сквозь трещины в тротуарах, поблескивая в свете уличных фонарей, точно маслянистые радуги. Груды мешков с мусором у ресторанов на Индиан-роу тоже протекали, недоеденная карри[2] постепенно застывала, как цементный раствор. На следующее утро эти блестящие пластиковые мешки будут омерзительно вонять, но когда я проходил мимо них той ночью, они пахли шафраном и совсем свежим, только что выброшенным рисом.

Люди истекали потом тоже — с лоснящимися лицами, с закручивающимися на концах волосами, — как будто только что приняли душ. Глаза у них остекленели, сотовые телефоны свисали с поясных ремней, мягко мерцая и время от времени изрыгая фрагменты модных песен.

Я возвращался домой после игры с Захлером. Было слишком жарко, чтобы писать что-то новое, поэтому мы просто в тысячный раз проигрывали рифф,[3] построенный на одних и тех же четырех аккордах. Спустя час я вообще перестал слышать, что у нас получается, — так бывает, когда снова и снова повторяешь одно слово, пока оно не потеряет всякий смысл. В конце я слышал лишь, как визжат струны под потными пальцами Захлера, а его усилитель шипит, словно паровая труба; это была другая музыка, пробивающаяся сквозь нашу. Мы прикидывались группой, разогревающей публику перед началом выступления, медленно заводя ее в ожидании того, как в свет рампы выскочит вокалист: самое долгое вступление в мире. Однако у нас не было никакого вокалиста, поэтому наш рифф имел своим результатом просто ручейки пота.

Иногда я чувствую, что сейчас что-то произойдет — типа я вот-вот порву гитарную струну, или меня поймают, когда я прокрадываюсь домой, или мои родители очень близки к серьезной ссоре.

Поэтому за мгновение до того, как ТВ упал, я поднял взгляд.

Женщине было двадцать с чем-то, огненно-рыжие волосы, глаза, как у енота, черная тушь стекала по щекам. Она выталкивала телевизор в окно на третьем этаже, старый такой, еще в виде ящика; когда он летел вниз, шнур питания молотил по воздуху. ТВ с гулким звоном стукнулся о пожарную лестницу, но спустя несколько мгновений этот звук утонул в грохоте, с которым он рухнул на мостовую в двадцати футах передо мной.

Вокруг моих ног рассыпались мелкие стеклянные осколки, острые и блестящие, звякающие, словно подвески люстры. В них отражались фрагменты уличных фонарей и неба, как будто телевизор распался на тысячу крошечных, продолжающих работать экранов. На меня смотрели собственные глаза, широко распахнутые, испуганные, удивленные.

Я снова поднял взгляд. На случай, если этой ночью всем вздумается выкидывать из окон свои ТВ и придется прятаться под каким-нибудь припаркованным автомобилем. Но там опять была она, испускающая долгие, невразумительные вопли и выкидывающая все новые и новые вещи, как то: подушки с кисточками на углах. Куклы и настольные лампы. Книги, машущие страницами, словно подбитые птицы — крыльями. Банка с карандашами и ручками. Два дешевых деревянных кресла, сокрушившие по пути оконную раму. Компьютерная клавиатура, из которой во все стороны разлетелись клавиши и пружинки. Столовое серебро, поблескивающее в полете и зазвеневшее о мостовую, словно треугольник,[4] возвещающий, что обед готов… содержимое целой квартиры, выброшенное в окно. Чья-то жизнь, выставленная на всеобщее обозрение.

И все время она пронзительно вопила, словно дикий зверь.

Я оглядел собравшуюся толпу; большинство слушателей только что примчались с Индиан-роу, еще с карри на губах. Восхищенное выражение их поднятых вверх физиономий вызвало во мне чувство зависти. С тех самых пор, как мы стали играть с Захлером, я воображал себе нашу публику наподобие этой: онемевшую от удивления, наэлектризованную, выдернутую из повседневности за уши. А теперь эта безумная женщина, с ее волосами и макияжем рок-звезды, буквально загипнотизировала их. К чему тогда наши риффы, и соло, и песни, если все, чего хочет толпа, — это лавина диких криков и разгромленная мебель из «Икеи»?

Однако, когда первый шок прошел, их восхищение сменилось чем-то несравненно более мерзким. Совсем скоро люди стали смеяться, показывать пальцами, а шайка каких-то мальчишек ритмично орала: «Прыгай, прыгай, прыгай!» Сверкнула вспышка камеры, запечатлевая дьявольское мерцание в глазах женщины. У некоторых в руках поблескивали голубые экраны сотовых телефонов. Интересно, звонят в полицию или ближайшим друзьям, чтобы те тоже не пропустили зрелища?

Одна из зрительниц, низко пригибаясь, проскользнула в опасную зону и выхватила из-под груды компьютерных кабелей и удлинителей черное платье. И тут же ринулась обратно, прижимая платье к груди, как если бы просто сняла его с вешалки. Другая бросилась следом и схватила охапку журналов.

— Эй! — закричал я.

В мои намерения входило напомнить, что это не мусорная свалка — может, когда женщина успокоится, она захочет вернуть свои вещи, — но тут полетели компакт-диски.

Блестящие пластиковые футляры с ними посыпались на улицу, словно град, и каждый сопровождался пронзительным криком из окна.

Мародеры отступили — сейчас женщина