Читать «Свадебный джаз»

Стивен КИНГ

СВАДЕБНЫЙ ДЖАЗ

В 1927 году мы играли в одном из торгующих спиртными ресторанчиков Моргана в Иллинойс, оттуда до Чикаго миль семьдесят. Глухая провинция, миль на двадцать в округе не сыщешь другого порядочного города. Но и здесь хватало фермеров, которым после жаркого денька в поле страсть как хотелось что-нибудь покрепче "Мокси" и девочек, которые любили попрыгать под джаз со своими липовыми ковбоями. Попадались и женатые (уж их-то всегда отличишь; могли бы и не снимать колец) - они удирали подальше от дома, туда, где их никто не знает, чтобы покрутить со своими не вполне законными лапочками.

Это было время джаза, настоящего джаза, - тогда музыканты не старались оглушить. Мы работали впятером - ударные, корнет, тромбон, пианино: труба - и делали неплохую музыку. До нашей первой записи оставалось еще три года, а до первой киношки, которую мы озвучивали, четыре.

Мы играли "Бамбуковый залив", когда вошел здоровенный детина в белом костюме и с трубкой, загогулистой, как валторна. К тому времени наш оркестрик был слегка под газом, но публика уже совсем перепилась и так наяривала, что пол дрожал. Сегодня она была настроена добродушно: ни одной драки за целый вечер. Пот с моих ребят лил рекой, а Томми Ингландер, хозяин, все подносил да подносил виски, мяконькое, как кошачья лапка. На Ингландера приятно было работать, ему нравилось, как мы играем. Так что, ясное дело, я его тоже уважал.

Малый в белом костюме сел за стойку, и я про него забыл. Мы закончили круг "Блюзом тетушки Хагар", который шел тогда в глубинке на "ура", и нас наградили громкими криками. Мэнни опустил трубу, и его физиономия расплылась в улыбке; когда мы уходили с эстрады, я похлопал его по спине. Весь вечер на меня поглядывала рыженькая, а я всегда питал слабость к рыжим. Мы встретились глазами, она слегка кивнула, и я стал пробираться через толпу, чтобы предложить ей выпить.

На полдороге передо мной вырос детина в белом костюме. Вблизи он выглядел хорошим бойцом. Волосы у него на затылке топорщились, хотя, судя по запаху, он вылил на них целый флакон косметического масла, а глаза были блеклые, со странным отблеском, как у глубоководных рыб_

- Надо поговорить, выйдем, - сказал он.

Рыженькая надула губы и отвернулась.

- Потом, - сказал я. - Дай пройти.

- Меня зовут Сколлей. Майк Сколлей.

Я знал это имя. Майк Сколлей был мелкий рэкетир из Шайтауна, он зарабатывал на красивую жизнь, провозя выпивку через канадскую границу. Крепкий напиток из той самой страны, где мужики носят юбки и играют на волынках. В свободное от розлива время. Несколько раз его портрет появлялся в газетах. Последний такой случай был, когда его пытался пристрелить другой висельник.

- Здесь тебе не Чикаго, дядя, - сказал я.

- Я с друзьями, - сказал он. - Не рыпайся. Выйдем.

Рыжая опять посмотрела на меня. Я кивнул на Сколлея и пожал плечами. Она фыркнула и показала мне спину.

- Ну вот, - сказал я. - Спугнул.

- Такие пупсики идут в Чикаго по пенни за пачку, - сказал он.

- Пачка мне ни к чему.

- Выйдем.

Я пошел за ним на улицу. После ресторанной духоты ветерок приятно холодил кожу, сладко пахло свежескошенной люцерной. Звезды были тут как тут, они ласково мерцали в вышине. Чикагцы тоже были тут как тут, но на вид не шибко ласковые, а мерцали у них только сигареты.

- Есть работенка, - сказал Сколлей.

- Вот как?

- Плата две сотни. Разделишь с командой или придержишь одну для себя.

- Что надо делать?

- Играть, что же еще_ Моя сестренка выходит замуж. Я хочу, чтобы вы сыграли на свадьбе. Она любит дискиленд. Двое моих парней сказали, вы хорошо играете дискиленд.

Я говорил, что на Ингландера приятно было работать. Он платил нам по восемьдесят зеленых в неделю. А этот предлагал в два с лишним раза больше за один только вечер.

- С пяти до восьми, в следующую пятницу, - сказал Сколлей. - В зале "Санз-ов-Эрин", на Гровер-стрит.

- Переплачиваешь, - сказал я. - Почему?

- Есть две причины, - сказал Сколлей. Он попыхал трубкой. Она явно не шла к его бандитской роже. Ему бы прилепить к губам "Лаки Страйк" или, положим, "Суит Капорал". Любимые марки всех дармоедов. А с трубкой он не походил на обыкновенного дармоеда. Трубка делала его одновременно печальным и смешным.

- Две причины, - повторил он. - Ты, может, слыхал, что Грек пытался меня кончить.

- Видел твою личность в газете, - сказал я. - Ты тот, который уползал на тротуар.

- Много ты понимаешь, - огрызнулся он, но как-то вяло. - Ему меня уже не осилить. Стареет Грек. Умишком хром. Пора на родину, сосать оливки да глядеть на Тихий океан.

- По-моему, там Эгейское море, - сказал он.

- Хоть озеро Гурон, мне насрать, - сказал он. - Главное, не хочет он в старички. Все хочет достать меня. В упор не видит, что смена идет.

- Ты, значит.

- Гляди, довякаешься.

- Короче говоря, ты платишь такие бабки, потому что наш последний номер пойдет под аккомпанемент энфилдовских винтвок.

На лице его вспыхнула ярость, но к ней примешивалось что-то еще. Тогда я не знал что, но теперь-то, похоже, знаю. Похоже, это была печаль.

- Иисус свидетель, по этой части я дела все, что можно сделать за деньги. Если кто чужой сунется, ему живо отобьют охоту вынюхивать.

- А вторая причина?

Он понизил голос:

- Моя сестра выходи за итальянца.

- За честного католика, вроде тебя, - беззлобно ухмыльнулся я.

Он опять вспыхнул, аж побелел, и на миг мне показалось, что я перегнул палку.

- Я ирландец! Чистокровный ирландец, без подделки, запомни это, сынок! - И едва слышно добавил: - Хоть и мало у меня осталось волос, она все равно рыжие.

Я раскрыл было рот, но он не дал мне и словечка вымолвить. Сгреб в охапку и придвинулся вплотную, нос к носу. Я никогда не видел столько ярости, горечи, гнева и решимости на человеческом лице. Как человек может быть уязвлен и унижен - в нашу пору ни у одного белого такого лица не увидишь. Тут и любовь, и ненависть. Они пылали в тот вечер у него на лице, и я понял, что еще пара шуточек,