Читать «Лагерь»

Суровый порыв ветра смазал лесную полосу в единую волну. Стволы жалобно застонали под грузом миллиардов иголочек. Птицы испуганно вспорхнули. Им, обывателям чащобы, нередко приходилось покидать насиженные места. Ближе к кромке леса, примыкающей к шоссе — птицы стремились туда, дальше от зловещей поляны.

В самой глуши затерялась ветхая лачуга. С виду — точно дом из фильмов ужасов. Черные от въевшейся влаги бревна больше столетия дожидались прикосновения человеческой руки. Живой, с пульсирующими венами. Из окон зазывала мгла, разукрашенная редкими нитями солнца. Сюда давно никто не заглядывал.

Сейчас же порог был усеян еловыми иголочками, принесенными влажными ступнями постоянной гостьи. За порогом расстилалась деревянная шероховатая доска, жалобно ноющая от любого прикосновения. Доска вела к неотесанным деревянным балкам. Одну наспех приставили к невидимой двери, словно подпирая пространство и загораживая вход на запрещенную территорию. Другую балку, прикрытую первой, прочно приделали на смолу, о чем догадаться случайный захожий мог по янтарным каплям. На смолу приклеили иконку Божьей Матери, потрепанную, но не утратившую мощи. Золотой обод лика освещал скудное убранство таинственным светом, видимым только тому, кто приходит с верой в душе. Для других — так, пустая картинка. Эффект плацебо для «темных». Как и отрывки бумажек с засохшими ручейками чернил и расплывчатыми буквами. Ворох бумажек любовно разложили на глинобитной печи, когда-то усердно фыркавшей жаром.

Местные жители вряд ли когда-нибудь расскажут об истории заброшенного дома. В соседнем селе говаривали, что деревню подкосило голодом во время Революции. Другие ссылались на массовое бегство… Старейшие жители соседнего села, те, которые еще не утратили разума, припоминали, что уже на их веку дом оброс мистическими событиями и страшными рассказами. Редкие смельчаки порою выглядывали из еловых переплетений и шептались: «Там ведьма колдовала и ее настигло проклятие!».

…За последние сто тридцать девять лет визиты гостьи участились. Порог переступали как по расписанию. Раз в неделю — обыкновенное дело. Пол прогибался, ходил ходуном. Ели беспокойно шумели. Звуки смешивались в какофонию, болезненную и устрашающую для живого уха. Гостье, однако, пугающие отклики леса совсем не мешали. Наоборот, придавали сил. Значит, не всё потеряно, остатки мощи припасены до лучших времен.

Лучшие времена грозились появиться не в лучший момент.

За последний год энергия улетучивалась со скоростью света. Тело слабело, дрожало, отвергало кожу, как инородный материал. Неимоверная несправедливость! Почему расплата за грехи непременно настигает и почему таким ужасным путем?

«Я же молюсь», в замешательстве подумала девушка, зайдя в хижину и освятив крестом грудь. «Почему молитвы не работают? Господи, ответь мне хоть раз!».

Господь молчал.

— За что? — крикнула гостья. — За что?

Эхо проснулось в могильной тишине и откликнулось писком: За что?! За что?!

— Лексей… — прошептала гостья. — Каков ты, Лексей?

Она отбросила подол платья и присела на громоздкий деревянный стол, торчащий посреди маленькой комнатушки, как больной зуб. И выбросить жалко, и нужды нет. Здесь было достаточно хлама. Например, колченогая табуретка, украденная из соседней деревни. Шкаф, по виду ровесник Троянской войны. И кровать у дальней стены, аккурат напротив бесполезной деревянной гаргары. На изголовье сквозь мелкие окна проливался мягкий и умиряющий, укачивающий свет.

Появление лучей солнца пришлось очень кстати. Неохота шастать среди сырых деревьев в попытках узнать, что же затевается неподалеку.

С недавнего времени в лесу усилился шум. Что-то жужжало, как сотня рассерженных пчел, громыхало, лязгало и урчало. Изредка появлялись ряженые и ворочали оранжевыми головами: что бы еще снести? Деревья стоически держались до последнего, отгоняя недругов лапами. Тогда люди заходили с другой стороны. И айда жужжать по новой, вонзая зубчатые лезвия в древесную плоть.

Девушка приподнялась на локте и выглянула в окно. Ничего нового. Тот же пейзаж. Нечего ожидать чудес. Небось эти, в чудных одежах, забрели не по адресу. Ничего страшного. От них избавиться проще простого. Да, чудес явно не бывает. Почему же зов сердца подсказывает другое?

На душе скребли кошки. Девушка, давно не испытывавшая ни радости, ни грусти, ни боли, словно заново ожила и беспокойно спрыгнула с кровати. Кажется, кто-то ходит?

«Шаги», — подумалось вдруг, и ухо различило еле слышный скрип. Струны души затрепетали в боязливой радости. Обман слуха? Нет, это точно, шаги! Девушка обеспокоенно заметалась по комнате. Нельзя, чтобы ее увидели неправильные люди. Она юркнула в прохладный короб шкафа. Вовремя! Входная дверь, державшаяся на честном слове, вдруг противно заныла. Вошедший потоптался у порожка, словно прицениваясь к удобству нового жилья, провел рукой по печи, вымазав ладони похлеще трубочиста и поворошил сморщенные бумажки. Затаив дыхание пощупал сырые доски и даже снял приклеенную икону — с его ростом дотянуться до верха не составило никакого труда. Парень вымахал так, будто его всё детство растягивали на Прокрустовом ложе.

Пригнувшись, чтобы не удариться о балки, он вошел в комнатушку и восхищенно воскликнул:

— Ну ничего себе! Фантастика!

Выглядел он вполне сносно, не считая вымазанных смолой шортов с увесистыми карманами. Щуплое тело оголено выше линии шорт, висящих на выпирающих костяшках. На белом юношеском торсе торчал узенький пупок, маленький, как канцелярская кнопочка. Отчетливо видны ребра — пересчитать можно! Ноги длинные. Балерунские. С худыми коленками. Одна коленка сверкала синяком — упал с велосипеда на конкурсе самых ловких, быстрых и сильных. Медали не выиграл, зато синяк на память — уже достижение.

В руке парень держал белый сверток. Насвистывая, «балерун» развернул сверток и явил свету полубелому обыкновенную футболку. Мокрую, хоть выжимай, с пятнами размазавшейся грязи.

— Фу ты, ну ты, — в сердцах воскликнул парень. — Как я в такой дойду?

Парень раздосадованно шлепнулся на кровать и устремил взгляд на приоткрытую дверцу шкафа.

— Это еще что за чертовщина? Там что, кто-то есть? — Юноша вглядывался в темноту, пока перед глазами не закружились черные квадраты, а после пробормотал: — Глюки, что ли?

Но шкаф из поля зрения не выпускал. Между тем, в хижине были другие предметы, привлекающие внимание и дразнящие воображение. Старый стол на резных ножках. Сверху — вытянутые бочонки, плавно перетекающие в точеные ножки, подкосившиеся от времени, однако величия не утратившие. Некогда светлая поверхность столешницы была в лоснящихся разводах, причем оба пятна — посреди стола, как будто кто-то нарочно приходил сюда и протирал дерево в нужном месте. Ласы сверкали на столе, как утренние капли росы. Парень осторожно потер столешницу, присвистнул и пробормотал:

— Танцевали тут, что ли…

Когда-то такой стол наверняка был писком моды. Теперь же он напоминал старую балерину, сменившую пуанты на костыли. Парень сосредоточенно прикидывал, лоск какой эпохи удается созерцать, но мыслительный процесс продолжался недолго.

Внимание переключилось на старинное зеркало,