Читать «Луна в тумане»

1

В Японии весна — пора туманов и дождей. Сквозь густую дымку еле виден бледный круг луны. В ее тусклом свете ночью все выглядит смутным, таинственным. В памяти невольно оживает мир старых сказок и легенд.

Уже само название книги фантастических новелл японского писателя Уэда Акинари (1734–1809) «Угэцу моногатари» («Луна в тумане») настраивает на особый лад. Оно рисует условный романтический пейзаж:

• …Когда от потоков, холмов и полейВосходят туманыИ светит, как в дыме, луна без лучей.[2]

Заглавие «Луна в тумане» содержит в себе поэтический образ, который как бы подсказывает японскому читателю, что в книге речь будет идти о таинственном и необычайном.

Новеллы сборника «Угэцу моногатари» — замечательный памятник японской художественной прозы.

Книга Уэда Акинари вобрала в себя богатый опыт литератур Японии и Китая, вдохнув новую жизнь в сказочно-фантастические образы, созданные народным воображением. В ней с большой силой выражено самосознание нового человека Японии XVIII века.

Мировая литература знает немало случаев, когда новая общественная мысль облекалась в сказочные образы. Можно вспомнить философские сказки Вольтера, «Путешествия Гулливера» Свифта, «Сказку о Золотом петушке» Пушкина. Пленительная красота пушкинской сказки радует всех от мала до велика, но в ней таится сокровенный смысл.

Перевод памятника зарубежной литературы напоминает пересадку растения в другую почву. Растение бережно пересаживают вместе со всеми его корнями, к которым еще прилипли комья родной земли.

Для того чтобы идейно-художественное содержание фантастических новелл «Угэцу моногатари» раскрылось во всей его полноте, надо знать, в какую эпоху жил их автор, какое литературное наследство он принял, что отвергал, чему следовал, а главное, что он хотел сказать своим современникам.

2

Художественная проза феодальной Японии знала две эпохи расцвета: куртуазный роман X–XII веков и бюргерский роман XVII–XIX веков.

Куртуазный роман возник в среде придворной аристократии и, достигнув непревзойденных высот, погиб в огне феодальных междуусобиц вместе с вскормившей его утонченной хэйанской культурой. Преемственное развитие японского романа было прервано, но влияние его классических образцов на всю последующую литературу страны осталось огромным.

Куртуазный роман взял очень многое, особенно в период своего становления, из сокровищницы народных сказок и легенд не только Японии, но и Китая, и далекой Индии. Даже в таком высокоразвитом, написанном в реалистической манере романе, как «Повесть о принце Гэндзи»,[3] заметны следы народных верований. Ревнивая возлюбленная принца Гэндзи во сне преследует и губит своих соперниц. Душа ее отделяется от тела и свободно странствует, как душа Катерины в «Страшной мести» Гоголя. В «Повести о принце Гэндзи» дан тончайший психологический анализ душевного состояния женщины, сознание которой как бы раздваивается: наяву она напрасно ищет в себе следы демонической злобы, а засыпая, теряет власть над собой. Народные поверья о «порче» и одержимости злыми силами восходят к глубокой старине, но метод психологического анализа, примененный в романе, был совершенно новым.

Презирая простой народ, образованные аристократы не могли все же остаться полностью равнодушными к его творчеству. От XI и XIII веков сохранились сборники записей народных сказок, легенд и поверий. Японские писатели обращаются к этим сборникам вплоть до наших дней в поисках сюжетов для своих произведений.

В средние века на смену романистам пришли бродячие певцы. Под звуки японской цитры-бива монахи-слепцы повествовали о грандиозных битвах, о гибели могучих родов. Появились и записи рыцарского эпоса, обработанные монастырскими книжниками, с обязательным нравоучением о тщете всего земного.

Сюжет первой из новелл сборника «Угэцу моногатари» — «Круча Сираминэ» — взят из старинного эпического сказания о мятеже в годы Хогэн и обработан в духе пьесы средневекового театра «Но». Призрак мятежного экс-императора Сутоку рассказывает поэту-скитальцу Сайге повесть своих бед. Все более разгораясь от злобы, он превращается в демона и предрекает гибель своим врагам. Такое превращение было кульминационным пунктом многих пьес театра «Но» (так называемых «демонических» — «сюрамоно»). Уэда Акинари умело воспроизвел в этой и других новеллах своего сборника мрачную, пронизанную кровавым отсветом атмосферу средневековья.

Бюргерский роман возник в XVII веке. На смену устному сказу пришло чтение книг, хотя талантливые рассказчики по-прежнему продолжали собирать многочисленную публику. Их искусство остается живым и поныне. Они умели и насмешить до слез, и пустить сатирическую стрелу по адресу властей предержащих, а порой, как говорит Гоголь об украинских рассказчиках,[4]«такие выкапывал[и] страшные истории, что волосы ходили по голове».

Читающей публики становилось все больше. Образованные самураи (представители правящего воинского сословия) читали классиков древности, книги по истории и философии, но законодателем литературной моды стал простой горожанин.

Бюргерский роман рождался из бытового рассказа, популярной пьесы, поэзии, легенды. Новелла предшествовала большому роману. Старое искусство было утеряно: надо было сызнова учиться мастерству композиции, умению развертывать сюжет. Новеллы складывались в циклы, — например, повести о необычайной любви. Их, словно старинные монеты, нанизывали на один шнур, но каждая имела цену и сама по себе.

Во второй половине XVII века появились так называемые «повести из современной жизни» (укиё-дзоси). Горожан стали интересовать собственные судьбы, они приглядывались к действительности, сами хотели стать литературными героями.

Романисты, драматурги, поэты словно вдруг обрели остроту зрения: они учились видеть жизнь по-новому в ее неповторимых характерных подробностях.

Величайший из писателей феодальной Японии Ихара Сайкаку (1642–1693) тоже шел от конкретного к общему. В его новеллах толчется толпа людей, как на ярмарке; одна ситуация сменяет другую с калейдоскопической быстротой. Он торопится писать: образы людей его эпохи властно требуют своего воплощения. Ихара Сайкаку увидел пафос обыденности. Во многих его новеллах авторская речь заслоняет фабулу. Это, видимо, не нравилось читателям, и преемники Сайкаку стали выдвигать на первый план занимательный сюжет; их новеллы композиционно более совершенны.

Наибольшей славой в начале XVIII века пользовался писатель Эдзима Кисэки (1663–1736), работавший для крупнейшего издательства того времени «Хатимондзия». «Хатимондзия» держало в своих руках книжный рынок и создало свой тип популярной книги. Это издательство диктовало писателям свои вкусы, требуя от них прежде всего ходкую книгу; для него работали лучшие писатели и иллюстраторы того времени. Не обладая талантом Сайкаку, Эдзима Кисэки все же создал новый жанр бытовой повести: так называемое «катагимоно» — «повесть о характерах», в которой он старался схватить ту общность манеры поведения, которая роднит между собой людей одной профессии, например актеров. Писательская манера Кисэки оказала большое влияние на японский роман того времени.

Уэда Акинари еще не мог преодолеть влияние Кисэки в своих первых сборниках новелл: «Бывалая обезьяна, не пропускающая ничего мимо своих ушей» (1766) и «Нравы бывалых содержанок» (1767).

Он сам писал об этих своих книгах: «С манерой Кисэки трудно расстаться… Иногда попадаются радующие душу места, но — увы! увы! — и они тоже не более чем отстой на дне бочки