Читать «Аскольдова тризна»

Крепостные стены монастыря Иоанна Предтечи повидали многое на своём веку — на них взбирались по лестницам свирепые гунны разведывательных конных отрядов Аттилы[1], проливая кровь обитателей, повинных разве в том, что те исповедовали другую веру, ибо поживиться у этих аскетов было нечем; в запутанных переходах рубились с защитниками агаряне и свои же — воины Христа, цареградцы-иконопочитатели.

На почерневших камнях и сейчас можно обнаружить следы ужасных пожаров и куски затвердевшей смолы, коей, только раскалённой, угощали иноки незваных пришельцев.

Но зато в ясную погоду, когда весело светит солнце, и никто, и ничто не угрожает обители, находиться на стене, неся службу, одно удовольствие. С высоты укреплений и холма, на котором стоит монастырь, открывается чудесный вид на лазурные воды Босфора Фракийского, на огромные купола храмов святой Софии и Влахернской Божьей Матери, на золотые крыши Ипподрома и Большого императорского дворца.

По окончанию нашествия русов, замирившись с ними, василевс снова ускакал из Константинополя к войску в Малую Азию, где дела складывались не в пользу византийцев. Арабы теснили их со всех сторон, не давая продыху. Это заставило патриарха Фотия проговорить вторую после отхода киевлян от столицы Священной империи проповедь, начинавшуюся словами: «Разразились у нас внезапные беды, как явное обличение в наших грехах… Поистине, гнев Божий бывает за грехи; гроза скопляется из дел грешников!»

Кого под грешниками подразумевал умный патриарх? Михаила и его дядю Варду — первого министра Византии? Себя и свою паству?…

Но досталось всем ещё в первой проповеди, произнесённой Фотием во время осады Константинополя язычниками-русами:

«Мы получали прощение и не миловали ближнего… Сами обрадованные, всех огорчали; сами прославленные, всех бесчестили; сами сильные и всем довольные, всех обижали; безумствовали, утолстели, разжирели, расширились. Вы теперь плачете, и я с вами плачу.

…Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божью мечу и натянуться его луку… Не лукавьте с честными людьми… Горько мне от того, что я дожил до таких несчастий; от того, что мы сделались поношением соседей наших… О, храм мой, Святилище Божие, Святая София, Недреманное Око Вселенной! Рыдайте, девы… Плачьте, юноши… Горюйте, матери… Проливайте слезы и дети… Плачьте о том, что умножились наши несчастья, а нет избавителя, нет печальника».

Но печальник нашёлся в лице самого патриарха, который закончил тогда обращение к народу воззванием: «Наконец настало время прибегнуть к Матери Слова, к Ней, Единой Надежде и Прибежищу. К Ней вопием: «Досточтимая, спаси град Твой, как ведаешь Госпожа!»

«После этого, при стечении трепетавшего от ужаса народа, — рассказывают историки, — с горячей мольбой о спасении, из Влахернского храма была поднята риза Божьей Матери и крестным ходом обнесена вокруг города и погружена в воду».

Вместе с грешниками шагал раскаявшийся в эти минуты Михаил, император византийский, и в глазах его, как отмечают очевидцы, стояли слезы…

И царица Небесная вняла мольбам несчастного народа, и во второй раз, подобно тому, как это было в 628 году, при набеге аваров и славян, она явила свою чудесную помощь и отвратила неминуемую гибель от города…

Русы под водительством Аскольда и Дира отошли от него.

Избавившийся от врагов Константинополь снова шумел на рынках, в тавернах, парился до одури в термах, грешил в лупанарах, вздёргивал воров на виселицах на форуме Тавра и засовывал заговорщиков, вероотступников, язычников и иудеев в раскалённое чрево медного быка.

Город блудил, веселился и алкал золота.

Монахи Иоанна Предтечи в просторном дворе опять сбивались в кучки, ругали иконопочитателей и грозили кулаками в сторону Золотой палаты дворца. Теперь монастырские чувствовали себя намного увереннее: Аскольд и Дир в благодарность за гостеприимство оставили защищать обитель немало киевлян-добровольцев, в основном тех, кто не имел ни жён, ни родных, ни близких, кто слыл неудачником и знал, что таковым он будет и впредь, работая или служа у своих господ. Пожелали остаться и Доброслав с Дубыней.

Мысль о том, что не до конца довёл задуманное, поддавшись уговорам Леонтия и добрым чувствам, переполнявшим сердце к несчастной Мерцане, удручала Клуда. А что она была несчастна, находясь замужем за Медной Скотиной, Доброслав видел, хотя всячески хотела скрыть. И всё-таки решил, что месть он должен осуществить, и успокоится, когда Иктинос, виновный в гибели целого рода крымских поселян, будет убит…

С тех пор, как мореходы Аскольда ушли на лодьях к своим вымолам, а конные и пешцы Дира двинулись к Джурджанийскому морю воевать хазар, прошёл месяц. И ровно месяц назад, узнав, что Доброслав и Дубыня согласились оборонять византийский монастырь, Аскольд позвал их к себе:

— Коли решили, оставайтесь… Станете и теперь в Константинополе глазами и ушами Киева… Поняли?

— Как не понять, княже, — искренне удивился Дубыня.

— Берите! — Аскольд кинул каждому по мешочку золотых. — На всякие расходы… А нужно будет ещё, спросите у наших купцов, им сообщат о вас; если возникнет надобность что передать — с ними и передайте…

Друзья попрощались с Лагиром, Ерусланом и Никитой, пожелав им во всем добра и удачи.

— Вашими устами да мёд пити, — широко заулыбался Никита.

Обнялись, Лагир прослезился.

Налюбовавшись в этот ранний час с высоты крепостной стены обители лазурными водами и блестевшими на солнце куполами храмов Константинополя, Дубыня повернулся назад. Открывшаяся перед глазами местность представляла собой полную противоположность тому, что до сих пор лицезрел друг Доброслава: она была изрезана тёмными оврагами, буераками и покрыта густым хвойным лесом, через который еле проникали солнечные лучи. А чуть в стороне Дубыня увидел таверну и подозвал Доброслава:

— Глянь, никак «Сорока двух мучеников», таверна одноногого Ореста… Давненько мы её не посещали. Смотри, смотри! — воскликнул Дубыня и дёрнул за рукав Доброслава. — Вон туда, на дорогу… Видишь всадника в чёрном? Ишь как нахлёстывает коня, а тот еле скачет, вконец заморит его, паршивец!..

— Сегодня, после службы, наведаемся туда, — пообещал Доброславу Клуд.

Во время смены стражи глазастый Дубыня снова заприметил ещё одного всадника, тоже ходко скакавшего к таверне, закутанного в монашеское одеяние.

А в полдень, возлежа за угловым акувитом, расположенным напротив наружной двери, друзья увидели, как в таверну действительно вошёл монах с низко надвинутым на лицо куколем. Он тоже возлёг, но в другом углу, и заказал еду. Знакомое в его облике увиделось Доброславу, он шепнул другу:

— Уж не Леонтий ли?…

Подошедши к монаху, окликнул. Тот откинул куколь, с возгласом «Доброслав!» и с распростёртыми объятиями бросился к русу.

— Леонтий! — вскричал и язычник, увлекая за собой инока.

Уписывая за обе щеки жареного карася, Леонтий стал расспрашивать друзей, как они тут оказались? Ведь по сведениям, полученным от хозяина таверны, русы давно отошли от Константинополя, приняв от василевса откуп. А когда сведал, что Доброслав и Дубыня нанялись защищать монастырь Иоанна