Читать «Державы верные сыны»

Под утро сотника Ремезова объял пресладкий сон: будто бы сидит он в обнимку с Малашкой, старшинской дочкой, на берегу Дона, летнее солнышко клонится за старые дубы, ласточки по ясной воде крыльями чиркают, мелкие кружочки оставляют. А девица озорная, первая черкасская красавица, требует: сколько кружков – столько раз поцелуй меня! Он и рад-радешенек, старается так, что губы пухнут…

Громкий заполошный перестук копыт вмиг вырвал его из забытья! Он открыл глаза и, опершись на локоть, приподнял голову, насторожился. Слух уловил гортанную татарскую речь. Этих голосов он в ауле не слышал. Доносилась медленная поступь лошадей, значит, их водили, не давая остывать после длительной скачки.

Растущее беспокойство заставило отбросить тяжелое одеяло, сшитое из бараньих шкур, и подняться. Хромая на раненую ногу, Леонтий приблизился к двери отова, небольшого шатра с войлочными стенками, укрепленными на жердинах, глянул в щель. Брезжила заря. Дул теплый меотийский ветер, и густо отдавало сухими травами кубанской степи и духом лошадей.

Все кибитки в ауле, – и малые, и большие, тэрмэ[1], – издревле ставились ногайцами-кочевниками дверьми на юг. И Ремезову не было видно, кто приехал в этот ранний час к аул-бею. Казака, Ивана Плёткина, оставленного полковым командиром для услужения офицеру, опять, должно, бес угнал на охоту. На стрепетиные точки. Уж больно хотелось свежей дичатинки – осточертела соленая конина! Март до середины добрался, теплынью баловал – усидишь ли в безоконной темнице, когда всё вокруг к жизни тянется?

За несколько минут, что ожидаючи у двери простоял, болью извела рана на ноге. Но терпел, – недоброе предчувствие не отпускало. Откуда гонцы? Кабардинцы или ханские посланцы?

Наконец разбуженный аул-бей, Керим-бек, как требовал обычай гостеприимства, встретил приехавших перед своим тэрмэ. После магометанского приветствия, один из незнакомцев заговорил по-ногайски: «Кош гелды!» – «Алла разы босун»[2]. И по утихающей речи сотник понял, что глава аула пригласил их в жилище.

Леонтий подошел к приземистой кровати, с наклонными спинками, называемой орын-дык, подумал, что за недели вынужденного пребывания у ногайцев выучил множество слов, а некоторые обиходные фразы знал наизусть. Но тоска по родным казачьим душам, по армейским приятелям, не только не притерпелась, а, наоборот, с вешними днями навалилась пуще прежнего. Хорошо, хоть с Плёткиным переговариваться можно, песни затягивать. Пусть горяч тот по натуре, своенравен и сам себе на уме, но отчаянно предан и командира в обиду не дает. Не только охраняет и ухаживает, но упрямо требует от жен аул-бея, чтобы давали «их благородию» еду получше да не жалели чая. А за действиями знахаря, старика Якуба, наблюдает с недоверчивым прищуром, хотя именно его знаниям и снадобьям был обязан Ремезов выздоровлением…

Стычка с татарской конницей была столь же молниеносной, сколь и неожиданной. Казачий разъезд Ремезова следовал вдоль берега Еи, когда из-за излучины, прикрытой зарослями камыша, вылетел отряд крымчаков. Сблизившись с казаками саженей на тридцать, они метнули стрелы, несколько раз пальнули из ружей и круто повернули коней назад. Стрела вонзилась в левую ногу сотника, выше колена, боль обожгла тело. Но он держался в седле, отдавал команды, пока преследовали, отгоняя в черноморскую сторону башибузуков. Потом потерял сознание. Смутно помнилось Леонтию, как везли его в армейской фуре, как передали на излечение кочующей к российской границе едисанской орде.

Угроза расправы крымско-турецкого войска Девлет-Гирея побудила ногайские орды – буджаков, едисанцев, едичкульцев и джамбулуков – удалиться от Тамани. Вольнолюбивые кочевники не хотели возвращаться в Крым и служить хану. Ставленник Османской империи, или Порты[3], Девлет-Гирей пытался мечом подчинить их себе и готов был на любые устрашения, вплоть до истребления ногайских лидеров, подписавших мирный договор с Россией.

Незадолго до ранения Ремезов присутствовал в палатке командира полка Платова, когда тот выслушивал доклад лазутчика. Крымчаки дождались подмоги из Туретчины, укрепились татарской и черкесской конницей, сотней казаков-некрасовцев. Именно то, что единокровные собратья, донцы, переметнулись к неприятелю, более всего возмутило войскового старшину, молодого, да раннего военачальника.

– Попадется кто из некрасовцев, – прервал лазутчика Платов и оглядел лица офицеров, – никого не миловать! Казак до смертной минуты должен быть заступником православия и матушки императрицы.

– Так точно, Матвей Иванович! – дружно отозвались подчиненные, с трудом выдерживая пытливый взгляд любимца командующего 2-й армией генерал-аншефа Долгорукова. Только опасность прорыва армии Девлет-Гирея на Дон заставила князя включить в отряд подполковника Бухвостова, наряду с гусарами и драгунами, и казачьи полки. Командиры их надежные, проверенные в ожесточенных сражениях и на Перекопе и при взятии Кинбурна. Провожая офицеров-храбрецов на Кубань, Василий Михайлович торжественно наставил:

– Не токмо я, командующий, но и государыня наша, зело верим и в надежде пребываем, что отпор дадите на посягательства врагов. Елико возможно бдите за перемещениями депутаций от крымских татар. Хан их замысел тешит коварный: всколебать ногайские орды с тем, чтоб выступили вероломно супротив нас. У ногайцев восемьдесят тысяч казанов, то бишь человек мужеского пола, способных воевать. Сила велика, но нуждается оная в обороне от татар. На вас возлагаю сей долг и надеюсь весьма, что не посрамите честь державы!

Тогда, в походе, и был ранен Ремезов. Полковой лекарь, случайно узнав от приехавшего к Платову мурзы Керим-бека, что в ауле есть знахарь, излечивающий раны от стрел и копий, поразмыслив, сбыл с рук раненого сотника, у которого начиналась горячка. Аул влекся к истокам Еи, в глубь степей, под прикрытием отряда Бухвостова, и командир полка поддержал это решение, рассчитывая, что сродник будет поблизости.

Но пути отряда и едисанцев разошлись…

Собравшись с силами, Ремезов отложил одностворчатую дверь, завешенную войлоком, и вышел. Глаза, привыкшие к постоянному полумраку, на мгновение ослепли! Он зажмурился, как в детстве, подставляя лицо напористому теплому ветру, солнечным лучам, слыша поднебесные трели жаворонка и веселый гомон детворы.

Когда же вновь глянул на степь, то, к удивлению, заметил, что аульцы заняты разбором жилищ, которые прежде правильными рядами стояли на кремнистом изволоке. И мужчины, и женщины сворачивали войлочные маты, разбирали деревянные решетки тэрмэ, грузили их на арбы и телеги. Поблизости уже не было ни табуна, ни буйволиного стада, ни косяка верблюдов. Вероятно, пастухи отогнали их раньше.

У тэрмэ мурзы, находившегося рядом, стоял его охранник Муса и незнакомый гость в пестром бешмете, поверх которого была надета черкеска без газырей, с широкими рукавами. Он встрепенулся, увидев казачьего офицера, что-то отрывисто спросил у охранника, тот ему ответил и сделал успокаивающий жест. Жены Керим-бека, Джамиля, Алтынай и Мерджан, вместе с детьми играли на тронутой пушковой травой луговине, и сотник догадался, что их удалили из шатра на время важного разговора. Старшая из двух дочерей, Еране, двенадцатилетняя черноокая красавица, которую уже засватали, щебетала, подражая птице, и радостно смеялась. И Леонтий, наблюдая за ней, тоже повеселел, слушая, как девочка перекликается с жаворонком.

Наконец широкая двухстворчатая дверь жилища мурзы открылась и порывисто вышли два бородача, также одетые в бешметы, вооруженные саблями и кинжалами. Заметив русское лицо, они неприязненно нахмурились.

– Бу ким? – проговорил один из них, кладя ладонь на рукоятку кинжала, и тряхнул чалмой.

– Азиз достум! Ремезов-эфенди[4], – отозвался вышедший следом мурза Керим-бек, толстенький, с редкой бородкой, немолодой уже человек, неопределенно улыбаясь. – Офицер-казак!

По всему, это были ордынцы. Их слуга подвел лошадей. Выражение лиц гостей свидетельствовало, что они крайне разочарованы. Помедлив, чужаки вознеслись в седла, поводьями развернули лошадей.

– Огъурлы ёллар олсун! – подняв руку, произнес аул-бей.

Всадник в чалме, трогая свою гнедую, гневно бросил:

– Ким бильмейдр моллады, ол бильмейдр Аллахды![5] – и стеганул лошадь короткой плеткой. Его спутники также подхлестнули коней, разгоняя их в западную сторону, где гнездилось воинство крымчаков и турок.

«Всё-таки ханские посыльные! – убедился сотник, пристально поглядывая на мурзу. – И чем же закончился их приезд?»

Керим-бек, покачиваясь, ступая носками вовнутрь, подошел к казачьему офицеру, с прежней блуждающей улыбкой. Но заговорил он голосом срывистым и суровым:

– Калга крымский приказ давал. Мурзу с муллой присылал. Обратно Крым ходить. Я «нет» сказал. Русской царице сераскир[6] наш и мурзы клятву давали. Как воевать против России?

– Воевать с Россией вам не надобно, – подтвердил Леонтий, ощутив слабость в ногах и легкое головокружение, – опьянил, пожалуй, этот упоительный вешний воздух.

– Дальше ходить будем, – озабоченно