Лишь когда ранняя зимняя темнота опустилась на лес, гася падающий в лаз свет, скрип снега и голоса наверху стали затихать и удаляться. Звереныш понял, что страшные чудовища уходят. Но еще долго он не решался выбраться из-под спасительного корня, а еще дольше – вылезти из берлоги, хотя до озноба хотелось броситься скорее по следу так непонятно покинувшей его и не защитившей в минуты опасности матери, отыскать ее в темном лесу, прижаться к теплому брюху и поскулить, жалуясь на боль и перенесенные страхи.
С трудом выкарабкавшись к краю лаза, он высунул морду и огляделся. Над деревьями сквозь морозный туман поднимался мутный горящий круг. В волнах его бледного света на истоптанном снегу поляны чернели какие-то большие и малые бесформенные пятна.
Поджимая переднюю лапу, он заковылял по широкой полосе материнского запаха, но почти сразу набрел на одно из пятен, которое оказалось снегом, пропитанным уже подмороженной кровью. Вкус и запах ее Звереныш знал, помнил по материнской добыче – ленным уткам и зайчатам, которых ей иногда удавалось ловить летом. Он обогнул кровяное пятно и уперся в другое такое же. Чуть в стороне над бесформенной темной кучей поднимался легкий парок. Медвежонок повернул к ней и уткнулся носом в свежие, еще не остывшие внутренности. Он знал и их вкус, но сейчас лизнул, а есть не стал: чувство голода еще не проснулось. Рядом с кишками Звереныш обнаружил два каких-то маленьких безжизненных существа. С неестественно огромными для них головами и столь же ненормально крошечными лапками, они были одинаково лишены шерсти и сжаты в уже начавшие промерзать комки.
А дальше запаха матери и ее следов не было. С поляны уходил лишь один след – глубоко продавленный двумя полосами и густо наполненный запахами страшных существ. На него Звереныш не посмел даже ступить. Обойдя по натоптанному кругу берлогу и несколько раз сунувшись в глубокий снег, топивший в себе по самую спину, Звереныш, жалобно поскуливая, вернулся в логово и снова принялся зализывать лапу, пытаясь пристроить ее так, чтобы боль была меньше.
В эту ночь он не уснул: слишком сильным было потрясение, да и в ногу при каждом движении словно впивались сотни заноз. И еще он ждал, что мать, видимо испугавшаяся страшных существ и куда-то от них убежавшая, к утру вернется, как летом она возвращалась с ночной охоты, и выстывшая берлога вновь наполнится ее теплом и родным запахом.
Не уснул он и назавтра, но ночью Звереныша выгнала из логова уже не надежда отыскать мать, а давший знать о себе голод. Подступаясь то с одной стороны, то с другой, он погрыз промороженные внутренности, а потом съел одного за другим тех двух маленьких существ, что обнаружил в первый вечер. На сытый желудок и боль в ноге казалась не такой уж нестерпимой, и в берлоге как будто потеплело. Глаза Звереныша стали медленно слипаться. Он отходил в сон, даже не подозревая, что только что насытился теми, с кем вместе должен был проснуться весной и кого должен был нянчить-пестовать, почему и прозывался в этом возрасте пестуном. Впрочем, имя это придумали для собственного удобства страшные существа – люди, а для него самого оно не имело никакого значения.
Зверенышу повезло во второй раз. Под утро потеплело и пошел такой снег, какого давно не бывало в здешних местах Якутии. Он не только упрятал все следы медвежьей трагедии, но и заново закупорил разоренную берлогу, оставив лишь крошечную отдушину.
Родителей своих Стенька помнил совсем плохо – так, как может запомнить ребенок четырех-пяти лет. В памяти остались не совсем четкие черты лица и отзвуки голоса, огромный рост и угрюмость отца, вечная грусть матери, часто и жалостливо гладящей сынка по голове, да какие-то отдельные дни и случаи, запавшие своей необычностью, болью или радостью в душу мальца.
Большинство воспоминаний были неприятными, от них веяло холодом, чем-то темным и тяжелым. Одно из самых первых несколько лет раз за разом прокручивалось в его снах, заставляя вскрикивать среди ночи и испуганно распахивать глаза, а потом залезать с головой под одеяло и тихонько всхлипывать там от страха и накопившихся детских обид.
…Отец корежится на полу, катается по выскобленным доскам, хрипит что-то непонятное.
– Порфирий, Порфирий! Скорей! Скорей! – кричит мать.
Она хватает отца за рукав, помогает подняться, выталкивает на улицу. На мгновение как бы очнувшись от свежего воздуха, он, неловко покачиваясь, торопливо хромает в дальний амбар. Потрясенный Стенька бежит следом и приникает к приоткрытой двери. Он видит, как мать помогает отцу спуститься в глубокий погреб, запирает за ним крышку на толстый железный шкворень, набрасывает сверху старую перину, изодранный половик, попону. И почти сразу же откуда-то из-под земли доносится глухой и далекий, но нестерпимо страшный вой человека, переходящий в звериный рык. Выскочив из амбара и захлопнув дверь, мать натыкается на испуганно плачущего Стеньку и понимает, что он все видел и слышал.
– Пойдем, сынок, пойдем! – Она прижимает его к себе и крестит. – Заболел тятька наш. Опять заболел. С головой худо. Не бойся, пройдет у ниво. Пройдет к завтрему. Только ты людям никому не сказывай. Пойдем, сыночек…
Мать укладывает его на лежанку, заботливо укрывает и долго сидит рядом, поглаживая. Рука ее дрожит. Закрыв глаза, уже почти во сне он слышит:
– Только на тебя ба, соколик мой, беда энта не перешла, только на тебя ба… Ты-то не виновен, да и моей вины нету… Рази что польстилась на иво достаток, захотела из сирот в хозяйки. Из грязи – в князи. Вот и угодила… И остановить его сразу не смогла, не сумела… А когда послушался да одумался, поздно уж было… Да, сотворил тятька твой! Какой грех сотворил неподъемный!.. Бог его прости…
А еще врезалось в память, как в очередном своем припадке отец отталкивает мать, она ударяется головой о косяк и тихо сползает по нему на пол. А он выпрыгивает на улицу, как пьяный, мечется по двору, выскакивает через задние ворота и бежит без дороги по полю, присыпанному первым снегом, холодно вспыхивающим под огромной