Возвращается отец рано утром. Лицо его осунулось, оно бледно и поцарапано, на руках ссадины, непокрытая голова всклокочена, а с бороды и усов свисают длинные розоватые сосульки. Он подходит к кровати матери, падает на колени и утыкается лицом в одеяло…
Что еще хорошо запомнил Стенька? Да, пожалуй, последний отцов вечер в доме. Осенью это было, незадолго до холодов.
Отец ходит по избе в непривычно нарядной рубахе, с гладко причесанными волосами и бородой. Насыпает в большой кошель кедровые орехи, а мать укоряет его:
– И че ты удумал-то, Порфирий? Женатый мужик – и к молодым на вечорку собрался! Че люди-то скажут!..
– А и пусть! Мне теперя все одно. Знаю я, какие обо мне по деревне слухи ходят. И как за глаза меня кличут – тоже знаю. Так что бояться неча… Вот хочу ныне с молодыми погулять – и все. Душа просит. Не держи ты меня… За им лучше пригляди, коли что… – Он кивает головой в сторону Стеньки: – А у меня теперя одна дорога… Один конец. И чем скорей…
– Ты это че, Порфирий?.. – В голосе матери звучит уже тревога. – Ты эта… не вздумай чиво… Пройдет, можа, еще все… Ты в церкву почаще… Бог – он милостив…
– Да только не ко мне…
– Ты эта… шкуру-то сжег… проклятую?
– И пепла не осталось. И знашь, будто на душе полегчало, отпустило чуток. Через то и на вечорку собрался… Тяжко мне, Марфа, ох как тяжко… да ты и сама знашь… Вот и хочется сбросить тяжесть-то…
– Ну, иди, коль решил. Мож, и впрямь полегчат…
Перед самым порогом отец подзывает Стеньку, крепко прижимает его к себе и горячо шепчет в самое ухо:
– Мать слушай. Береги ее.
Что произошло с отцом в тот вечер, он, может быть, никогда так бы и не узнал, кабы… А в памяти детской остались только обрывки услышанных разговоров взрослых, из которых он долго не мог сложить что-то целое.
Прибежавшие с вечерки несколько девок затараторили наперебой:
– Тетя Марфа! Тетя Марфа!
– Беда, беда с твоим дядькой Порфирием! Припадок приключился!
– Как плясать стал, так и зашелся весь, закорежило его…
– И прямо в лес как побежит! В ночь, в темень!
– А как пришел-то сперва – всех орехами стал одаривать. Мол, берите да худым словом не поминайте. До прощеного воскресенья, баит, далеко, а у меня ноне свой прощеный день.
– И за Федотовых братьев покаялся, мол, молодой еще был, дурак. Зло на них держал: они года за три перед этим морду ему начистили. Хотя начистили-то, сам сказал, за дело – поймал он как-то за сараем сеструху их младшую, Ксюшку, да давай ее тискать, юбку задирать. А тут как раз Мишка ихний во дворе окажись да кликни братовьев. Выскочили – и отмолотили! Ну, он им и отомстил чужими руками, шашками красными…
– А ноне покаялся, впрямь покаялся. Берите, баит, орехи, да не поминайте лихом. За душу мою, баит, помолитесь, ежели че…
– А как закорежило, заревел страшно – и в лес!
– Не углядели! А и откуда знать-то было. Теперя ежели сам не придет, утром в лесу искать нада…
На следующий вечер в доме появилось несколько мужиков, говорили они негромко:
– Нету, Марфа…
– Вона сколь верст кругом обшарили, нету.
– Хотя тайга, сама знашь, большая… Завтре еще поищем.
Приходили они и назавтра, и еще несколько дней подряд. И все с теми же словами. А в последний раз зашел один уполномоченный из волости, вздохнул тяжело.
– Не сыскали, Марфа… Ты уж звиняй нас, но дела у всех сколь времени стоят… Не можно больше… Коли жив он да разумом посветлеет, глядишь, и сам выйдет. Бывали таки случаи… А мужиков грех винить, почитай, всю округу облазили… Вона Петька Кузнецов вчерась даже… медведя гиблого нашел. Под Черной Скалой. Али испугал его кто, али сам почему скинулся – разбился зверина насмерть. Дней пять тому, спух уж… И масти, Петька сказыват, особой – сизый, седой почти, как тот, на кладбище… Откель они таки в нашенской волости ивляться стали?..
Последние слова Стенька запомнил острей всего, потому что мать после них переменилась в лице и стала валиться на скамейку, на которой сидела. Уполномоченный подхватил ее, начал трясти, отпаивать водой, а потом, уже очнувшуюся, долго еще успокаивал.
Наутро Стенька пробудился еще до рассвета, видно, поселившиеся в доме боль и тревога передались и ему. Он позвал недовольным голосом мать, но та не откликнулась. Подошел к родительской кровати – пустая. Вышел во двор и почти столкнулся с матерью, она шла от задних ворот, держа в руках лопату и какую-то котомку.
В первые недели после беды мать не отпускала Стеньку от себя, все гладила да целовала, жалостливо что-то наговаривала, называла своей надежой. Но однажды, взяв в руки его ладошки и начав ими гладить лицо, вдруг резко отстранила их, повернула к свету и стала разглядывать. Несколько раз дернула, заставив его вскрикнуть, за редко растущие по всей ладошке тонкие золотистые волоски. Потом вперилась взглядом в Стенькину переносицу, провела несколько раз пальцем по густым, почти сросшимся бровям, приглаживая их и пытаясь разделить на две равные части. Отвернулась, склонив голову, и запричитала:
– И за што ж мне казнь-то така?! И за што ж Господь меня так?!
– Ты че, мамка, ты че?! – успокаивал ее Стенька, ничего не понимая. Но она лишь заходилась сильнее и сильнее.
Назавтра мать слегла. А к концу лета ее не стало. Несчастный, ничего не понимающий Стенька, которого в деревне никто не пожелал взять к себе в семью, был отправлен в губернский приют. Испытав на себе всю трагедию семьи, он так и не узнал ее предысторию, потому что больше никогда не возвращался в родную деревню и не встречал никого из земляков.
То сбегая, то кочуя из одного детского дома в другой, он сам себе придумал родословную: отец Порфирий Яковлевич Хмуров, кавалерист Сибирского красного корпуса, умер от ран, полученных в боях с колчаковцами, мать Марфа Егоровна Хмурова, колхозная активистка, убита кулаками-мироедами.
Звереныша пробудил негромкий перестук. Звук этот, поначалу еле слышный, постепенно придвигался все ближе и становился все громче. И в конце концов приблизился настолько, что явно связанное с ним что-то верткое и холодное шлепнуло Звереныша прямо по уху и скользнуло под шерсть – к шее. Он недовольно потряс головой и, еще не открывая глаз, ткнулся носом в пустоту, ища мать. Рядом