Читать «Отчаяние»

Если бы я не был совершенно увeрен в своей писательской силe, в чудной своей способности выражать с предeльным изяществом и живостью… — Так, примeрно, я полагал начать свою повeсть. Далeе я обратил бы внимание читателя на то, что, не будь во мнe этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать в измышления жизни, врожденной склонности к непрерывному творчеству я обязан тeм… — Тут я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом… Но, как говаривал мой бeдный лeвша, философия — выдумка богачей. Долой.

Я, кажется, попросту не знаю, с чего начать. Смeшон пожилой человeк, который бeгом, с прыгающими щеками, с рeшительным топотом, догнал послeдний автобус, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает. Неужто не смeю вскочить? Он воет, он ускоряет ход, он сейчас уйдет за угол, непоправимо, — могучий автобус моего рассказа. Образ довольно громоздкий. Я все еще бeгу.

Покойный отец мой был ревельский нeмец, по образованию агроном, покойная мать — чисто русская. Старинного княжеского рода. Да, в жаркие лeтние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с вeером в рукe, полулежала в качалкe, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сeнокосным вeтром лиловые паруса спущенных штор. Во время войны меня, нeмецкого подданного, интернировали, — я только что поступил в петербургский университет, пришлось все бросить. С конца четырнадцатого до середины девятнадцатого года я прочел тысяча восемнадцать книг, — вел счет. Проeздом в Германию я на три мeсяца застрял в Москвe и там женился. С двадцатого года проживал в Берлинe. Девятого мая тридцатого года, уже перевалив лично за тридцать пять…

Маленькое отступление: насчет матери я соврал. По-настоящему она была дочь мелкого мeщанина, — простая, грубая женщина в грязной кацавейкe. Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с вeером, но я нарочно оставляю ее, как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости. Итак, говорю я, девятого мая тридцатого года я был по дeлу в Прагe. Дeло было шоколадное. Шоколад — хорошая вещь. Есть барышни, которые любят только горький сорт, — надменные лакомки. Не понимаю, зачeм беру такой тон.

У меня руки дрожат, мнe хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чeм-нибудь об пол… В таком настроении невозможно вести плавное повeствование. У меня сердце чешется, — ужасное ощущение. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Так нельзя. Спокойствие. Шоколад, как извeстно (представьте себe, что слeдует описание его производства). На оберткe нашего товара изображена дама в лиловом, с вeером. Мы предлагали иностранной фирмe, скатывавшейся в банкротство, перейти на наше производство для обслуживания Чехии, — поэтому-то я и оказался в Прагe. Утром девятого мая я, из гостиницы, в таксомоторe отправился… — Все это скучно докладывать, убийственно скучно, — мнe хочется поскорeе добраться до главного, — но вeдь полагается же кое-что предварительно объяснить. Словом, — контора фирмы была на окраинe города, и я не застал кого хотeл, сказали, что он будет через час, навeрное…

Нахожу нужным сообщить читателю, что только что был длинный перерыв, — успeло зайти солнце, опаляя по пути палевые облака над горой, похожей на Фудзияму, — я просидeл в каком-то тягостном изнеможении, то прислушиваясь к шуму и уханию вeтра, то рисуя носы на полях, то впадая в полудремоту, — и вдруг содрагаясь… и снова росло ощущение внутреннего зуда, нестерпимой щекотки, — и такое безволие, такая пустота. Мнe стоило большого усилия зажечь лампу и вставить новое перо, — старое расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клюв хищной птицы. Нeт, это не муки творчества, это — совсeм другое.

Значит, не застал, и сказали, что через час. От нечего дeлать я пошел погулять. Был продувной день, голубой, в яблоках; вeтер, дальний родственник здeшнего, летал по узким улицам; облака то и дeло сметали солнце, и оно показывалось опять как монета фокусника. В скверe, гдe катались инвалиды в колясочках, бушевала сирень. Я глядeл на вывeски, находил слово, таившее понятный корень, но обросшее непонятным смыслом. Пошел наугад, размахивая руками в новых желтых перчатках, и вдруг дома кончились, распахнулся простор, показавшийся мнe вольным, деревенским, весьма заманчивым. Миновав казарму, перед которой солдат вываживал бeлую лошадь, я зашагал уже по мягкой, липкой землe, дрожали на вeтру одуванчики, млeл на солнцепекe у забора дырявый сапожок. Впереди великолeпный крутой холм поднимался стeной в небо. Рeшил на него взобраться. Великолeпие его оказалось обманом. Среди низкорослых буков и бузины вилась вверх зигзагами ступенчатая тропинка. Казалось, вот-вот сейчас дойду до какой-то чудной глухой красоты, но ее все не было. Эта растительность, нищая и неказистая, меня не удовлетворяла, кусты росли прямо на голой землe, и все было загажено, бумажонки, тряпки, отбросы. Со ступеней тропинки, проложенной очень глубоко, некуда было свернуть; из земляных стeн по бокам, как пружины из ветхой мебели, торчали корни и клочья гнилого мха. Когда я наконец дошел до верху, там оказались кривые домики, да на веревкe надувались мнимой жизнью подштанники.

Облокотясь на узловатые перила, я увидeл внизу одернутую легкой поволокой Прагу, мрeющие крыши, дымящие трубы, двор казармы, крохотную бeлую лошадь. Рeшил вернуться другим путем и стал спускаться по шоссейной дорогe, которую нашел за домишками. Единственной красотой ландшафта был вдали, на пригоркe, окруженный голубизной неба круглый, румяный газоем, похожий на исполинский футбольный мяч. Я покинул шоссе и пошел опять вверх, по рeдкому бобрику травы. Унылые, бесплодные мeста, грохот грузовика на покинутой мною дорогe, навстрeчу грузовику — телeга, потом велосипедист, потом в гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики лаков.

Нeкоторое время я глядeл со ската на шоссе; повернулся, пошел дальше, нашел что-то вродe тропинки между двух лысых горбов и поискал глазами гдe бы присeсть отдохнуть. Поодаль, около терновых кустов, лежал навзничь, раскинув ноги, с картузом на лицe, человeк. Я прошел было мимо, но что-то в его позe странно привлекло мое внимание, — эта подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутые колeни, деревянность полусогнутой руки. Он был в обшарканных плисовых штанах и темном пиджачкe.

«Глупости, — сказал я себe, — он спит, он просто спит. Чего буду соваться, разглядывать». И все же я подошел и носком моего изящного ботинка брезгливо скинул с его лица картуз.

Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана, как при задыхающемся акробатическом трюкe! Невeроятная минута. Я усомнился в дeйствительности происходящего, в здравости моего рассудка, мнe сдeлалось почти дурно — честное слово, — я сeл рядом, — дрожали ноги. Будь на