Зачем? Зачем? А затем!
Да разве может понять какой-нибудь Курт или Джон широту и размах загадочной русской души? Ее тайну, порожденную бесконечностью не озираемых глазом и умом пространств. Долгой, длящейся полгода, полярной ночью.
А потому питие — это для нас не пьянство. Это полет души в космические дали, это отрыв от мелочей и суеты повседневной жизни, бесплодных ожиданий и несбывшихся надежд.
Это освобождение. Освобождение от тяжкого и невыносимого многовекового гнета рабства: татаро-монгольского ига, крепостного права, царского угнетения и ложного совкового равенства. И, если есть где-то на том или на этом свете рай, то питие позволяет приблизить его к себе, увидеть и разглядеть воочию.
Питие — процесс не материальный, а духовный. А можно ли насытить дух? И о каких размерах здесь можно говорить.
Я много сказал. Я умолкаю.
Утверждают, что сильно пьющий человек за свою жизнь выпивает цистерну спирта. Может быть. Не каждому суждено подняться и воспарить.
За свою жизнь братья Трясучкины пропустили через себя по целому товарному составу. Причем каждый. И вовсе не считали свою жизнь подвигом. И, что самое удивительное, оставались живы. И не только живы и частично здоровы, но и ходили, разговаривали и могли исполнить простую незатейливую работу. И при этом не отрывались от пития.
Они действительно были родные братья. Не только по духу и занятиям, но и по крови. И фамилия у них была не Трясучкины. Если уж быть скрупулезно и педантично точным, то Трясучкиным можно было назвать только младшего — Витюху, которого действительно терзал похмельный тремор. Их истинную фамилию никто не знал, да и сами они ее, наверно, забыли. Трясучкины — так и прилипло. И никто их не звал по-другому.
Ушли они от меня довольные и просветленные.
Весь следующий день мы посвятили вождю. Выкопали яму, подсыпали песка, добавили щебня. И на хорошем основании залили фундамент из бетона.
Штыри заглубили в бетон. Вождь встал на подставке надежно и весомо.
Постамент получился низкий. Владимир Ильич в полный рост оказался вполне вровень с нами, став как бы не просто ниже, а ближе к народу. Мы его подштукатурили, подкрасили, и вождь засиял как новый.
Жена хотела на его вытянутую руку нарезать тряпичных полосок, чтобы отпугивать клевавших яблоки птиц, но я не позволил.
Когда все было готово, мы сели в тенечке на скамейку, чтобы под стрелку зеленого лучка, под теплый прямо с грядки огурчик, с черным хлебушком и солью…
Но мы не успели.
Соседка, баба Катя Опаткина, принесла два яйца и стала их чистить.
— Да мы не закусываем, — стали отнекиваться Трясучкины.
— Я не вам, — поджала губы старушка. — Птички склюют.
Она положила чищеные яйца к подножью и посоветовала:
— Ему б стопку налили!
— Да ты что! — обиделись братья. — Мы же не хороним. Мы лучше сами.
— Сами… С голосами. И что издумали?..
— Баба Катя, а прими немножко с нами. Оно вроде как праздник — человека спасли.
— А идите вы! — махнула она рукой.
И ушла.
И мы снова не успели разлить. Тамара Ивановна привела женщину неопределенного возраста и мальца лет десяти.
— Принимай! — объявила мне Тамара Ивановна. — Хочет отдать сына в пионеры.
Женщина послушно закивала головой, а малец стал ковырять ногой землю.
— Так ведь пионеры… того, — растерялся я.
— А у нас и галстук есть. Во!
Женщина вытащила из-за пазухи пионерский галстук. Это был хороший, правильный галстук. Если кто помнит, галстуки шили из разного материала: из шелка — они были нарядного, ярко-оранжевого цвета, и из сатина — страшненькие, мялись, закручивались и имели в красном цвете жутковатый лиловый оттенок.
У дамы обнаружился именно шелковый галстук.
Неожиданно на помощь пришли братья Трясучкины.
— А что? — сказал Волоха, ставя бутылку на место. — И примем вместе с дедушкой Лениным. Ты клятву-то знаешь?
— Не-а! — ответил малец, кося на бутылку.
— Тогда говори за мной. Я, юный пионер Советского… Тьфу! России, торжественно клянусь…
Малец, выпучив от изумления глаза на давно знакомого ему соседа, стал послушно повторять слово в слово.
Трясучкин перечислял все замечательные дела, которые должен исполнять примерный член пионерской организации. Паренек добросовестно дублировал. Его мамка беззвучно шевелила губами, Тамара Ивановна внимательно смотрела в сторону, вслушиваясь в слова.
— И не курить, — неожиданно вставила она.
— Не курить… — эхом откликнулся будущий пионер.
— И это еще… — выкрикнула его мать. — Чтоб не пил и не воровал.
— Так ты еще и?.. — удивился я.
— Это все она, — захныкал малец, показывая на мать. — Я просил, а она не налила.
— Ну и отлил бы себе, — возразила мать, — а то упер всю бутылку.
— Ладно тебе, Надька, — успокоила ее председатель. — Он больше не будет. Не будешь?
— Не-е-е-е!
— Торжественно клянусь! — снова вступил Трясучкин-старший.
— Торжественно… — заскулил пионер.
— Хоть бы до осени продержался, — вздохнула мать.
— А что осенью?
— Отец из тюрьмы вернется. Он хоть ремнем его наставит.
— Ты бы сама, Надька, вела себя посдержаннее, — посоветовала Тамара Ивановна, — и парень бы лучше был.
— Да я!..
— Ладно, ладно!
Мальцу повязали, наконец, галстук и показали, как отдавать рукой салют.
— Тамара Ивановна, а давайте-ка к нашему столу, — пригласил я председателя.
— Правильно, — пробасил пионер, — это дело надо обмыть.
— Кыш, козявка! — грозно прикрикнул Волоха. — Правда, Тамара Ивановна…
— Да я что… Гости дома ждут, — неуверенно произнесла председатель. — Я только ради них.
Она показала на мать и сына.
— Надо уважить! — поддержала мужиков Надька, боком двигаясь к столу.
Витюха быстро разлил бутылку.
— За него! — произнес он, поднимая стакан.
— За себя надо! — сказала Надька. — Ему — что?
— Давайте за всех! — предложил я.
— Будем! — подытожила Тамара Ивановна и, запрокинув голову, неспешно освободила стакан.
Ни один мускул на ее лице не дрогнул, выражая неприязнь к алкоголю. Она не стала закусывать, чуть облизнула языком губы.
— Все! Мы пойдем!
Она уверенно зашагала к калитке. За ней потянулись Надька.
Сразу после них притащился Егорыч. С неизменной противогазной сумкой на боку.
— Молодцы! — одобрил он. — Ладно сделали. Главное — на своем месте.
— Почему на своем? — поинтересовался я, ожидая услышать от краеведа забавную историю.
И не прогадал.
— Так ведь тут оно и случилось, — буднично сообщил Егорыч, оглядываясь по сторонам.
— Не бзди! — успокоили его Трясучкины. — Мы — могила!
— Он здесь был, — бесцветным голосом произнес Егорыч.
— Как же он здесь оказался? — проявил я недоверие.
— Ты про Разлив слышал?
— Как же!
— Это оно и есть.
— Ой ли?
— Точно, — подтвердил Волоха, — тут весной так разливается…
— А летом — мы разливаем! — хохотнул Трясучкин-младший. — Под ветлой на бугорке.
— Что же он здесь делал? — не стал противиться я натиску аборигенов.
— Ты про ГОЭЛРО знаешь? — продолжил Егорыч.
— … Плюс электрификация всей страны?…
— Вот! Здесь оно и родилось!
— Ты не прав. ГОЭЛРО появилось, потому что без электричества коммунизм не построишь.
— Почему?
— Коммунизм — это светлое будущее человечества.
— Ну?
— Светлое! А без электричества что? Днем — коммунизм, а ночью — опять первобытнообщинный строй?
— Ишь ты! — неодобрительно сморщился Егорыч. — Бойкий! А к ГОЭЛРО тут он подобрался. С утра.
— Что же послужило толчком к озарению?
— А то! Ночью пошел в сортир. Поскользнулся и упал.
— Очнулся