В романе «За зверей заплачено» вопрос этот не разрешается тоже, более того — Владислав Терлецкий, по существу, ни перед собой, ни перед читателем такого вопроса даже не ставит. Не Властелин (критик, писатель, властитель дум левых, особенно революционно настроенной молодежи) главный герой романа. Неназванный некто, якобы восстанавливающий эту старую историю, вводит в нее вымышленного им Павла, юношу из мещанской среды, увлеченного идеей переустройства мира, который примкнул к одной из нелегальных рабочих партий и стал террористом, то есть своего рода бескорыстным наемным убийцей, исполняющим приговоры партийного суда.
Безгласность, сопутствовавшая самодержавию, его деспотизм, жестокость и античеловечность в известной мере сформировали не только методы, но также и нравственный кодекс активных и убежденных борцов против него. Партия, к которой примкнул Павел, стремилась к национальному возрождению Польши, к справедливости, гуманизму, свободе. Но она требовала от своих членов и сторонников не просто беспрекословной дисциплины, она требовала гораздо большего: некритического доверия к себе и своей линии, слепой веры в то, что мир жестко делится на «своих» и «чужих», признания примата «революционной целесообразности» над всем остальным.
Такой целесообразностью стало, по мнению партийных верхов, казнить Властелина, поскольку тот, обвиненный в связях с царской охранкой, не мог с достаточной достоверностью опровергнуть этого. Исполнителем приговора и назначается Павел.
Вот исходная точка романа, в котором Владислав Терлецкий пытается понять своего героя, проследить его тяжелый путь к нравственному выбору. Сам писатель нарочито держится сторонним наблюдателем реконструируемой неназванным рассказчиком истории, приглашая читателя проделать вместе с ним и с Павлом тернистый, требующий душевного напряжения путь.
В этом романе все роман. Он насыщен точными, реальными деталями прошлого, он передает «вкус и цвет» минувшего времени, поступки героев художественно выверены и оправданы, нас занимает интрига, нам становятся близки населяющие его симпатичные и не очень симпатичные люди, словно сошедшие с фотографических снимков из давно исчезнувших семейных альбомов. И оттого, наверное, роман этот захватывает читателя, звучит злободневно на исходе 80-х годов не только для поляков, но и для нас. Ведь в нем так много знакомого, узнаваемого, словно списанного со дня сегодняшнего, с наших споров, размышлений, терзаний и о происшедшем с нами, и о том, что и как может с нами еще произойти…
Второй предлагаемый вам роман Владислава Терлецкого — «Тень карлика, тень исполина» (1983) — посвящен как будто «современной теме», хотя и в нем автор, не отступаясь в основном и главном, следует своей привычной художественной манере письма.
Главный герой — некий, судя по всему, известный польский драматург старшего поколения. Из тех, кто начинал еще до второй мировой войны, пережил ее (как — мы не знаем, и вообще мало что знаем о нем) и затем постепенно, видимо, с середины 50-х годов, занял место в первой шеренге литераторов, играющих заметную роль в общественной жизни страны. Когда-то давно, полвека назад, ему пришла в голову мысль написать драму о последнем годе жизни Льва Толстого — о его уходе из дому и кончине на станции Астапово. Финальный акт пьесы он даже успел набросать во время краткого пребывания в тюрьме. Но, разумеется, написанное исчезло. И вот спустя много-много лет, в Польше 80-х годов, сбежав из столицы в собственный дом, построенный в родной деревне, на краковской земле, дабы отгородиться не только от друзей и знакомых, но и от буквально лезущей в окна и двери жизни дня сегодняшнего, драматург принимается за дело.
Книга Терлецкого (прием, казалось бы, вполне традиционный) — это рассказ о том, как рождается драма о Толстом, мысли героя на сей счет, его гипотезы, черновые записки. Поражают точность и обширность знаний о Толстом самого Терлецкого: в его книге ни одной фальшивой ноты, никаких упрощений, и именно на этой основе герой романа выстраивает сочные, живые, оригинальные сцены-вымыслы о том, как провел последние месяцы жизни Толстой-писатель, моралист, старец, которым хотели «поиграть» — каждый блюдя собственный свой интерес — и его семья, и его последователи-толстовцы, и представители властей, и сановники церковной иерархии, и бог его знает кто еще.
Этот слой романа Терлецкого воспринимается как еще одна художественная гипотеза известных событий жизни Толстого, убедительная и в своем существе, и во всех своих подробностях. Однако эта «книга в книге» — еще и размышление о добре и зле, об их делах и их природе, о том, как трудно, но как необходимо человеку научиться проводить между добром и злом четкую грань.
Однако роман Терлецкого не только, а может, и не столько о Толстом. Герой повествования знает, что его драма о последних днях Толстого должна стать драмой о нем самом, хотя, признается он приятелю, «я говорю в ней столькими языками и воплощаюсь во множество разных людей».
Герой Терлецкого — по крайней мере именно так считает он сам — не бежит злобы дня, проблем, терзающих современную Польшу. «Надеюсь, что в этой истории, если только театр сумеет показать живых людей, зритель отыщет собственные проблемы», — полагает он.
Так ли это? Ответа Терлецкий не дает. Мы не знаем, дописал ли драматург свою пьесу, допишет ли, какова она будет в законченном виде. Не знаем, пойдет ли она на сцене и будет ли иметь успех. Не знаем, поскольку размышления драматурга, его черновики, набрасываемые им отрывки тесно переплетаются в романе с другими его творческими замыслами, с его собственными заботами, с его воспоминаниями о собственных жизненных успехах и поражениях.
Герою романа очень хочется свести на вокзале в Астапове и тех, кто был там в самом деле, и тех, кто не мог там быть, — и Анну Каренину, и Позднышева из «Крейцеровой сонаты», и эсера Афанасьева, на суде которого в Туле присутствовал Толстой, и французских кинематографистов, и журналистов, и церковных сановников. Свести, чтобы, «исказив» историческую правду, докопаться до истинного ее существа, высказать свое понимание Толстого, свои представления о роли художника в обществе, свой взгляд на законы исторического бытия.
Он придумывает и записывает сцены, истории, диалоги никогда не живших людей, рисуя их такими, какими они могли бы (или должны были в его понимании) быть. И это не схемы, не «рупоры» тех или иных точек зрения. Это вполне живые люди, чем-то напоминающие героев Толстого. И, придуманные придуманным драматургом, они поэтому вполне согласуются с нашим представлением о реальных типах русской служилой и чиновной интеллигенции в канун революционной грозы. Прежде всего это люди размышляющие, люди, несущие бремя интеллигентности независимо от того, к какому политическому лагерю сами себя относят, каких взглядов на Толстого, Россию, мир придерживаются.
Каждый из них оправдывает и защищает