ему предстоит убить, собирается покинуть клинику. Минуту назад, вместе со своим доктором, который пользует больных чахоткой, он вышел из кабинета профессора. Врач молчит, а его пациент наблюдает за тем, как в конце коридора санитары везут каталку, на которой лежит кто-то, накрытый белой простыней. Потом отводит глаза и смотрит в окно на залитый солнцем сад, там прохаживаются больные в серых и голубых халатах. Он вспоминает, как профессор объяснял ему, что отнюдь не во всех случаях здешний мягкий климат благоприятствует лечению легочных болезней. На сей счет существуют разные теории. Сам он, в общем-то, противник мнения, что во всех случаях лечить должно одинаково. Он полагает, что все зависит от особенностей каждого организма. Быть может, и правы те, кто считает, что этот мягкий, южный климат бывает порой даже опасен. Он вовсе не утверждает, что сейчас именно такой случай. Но его беспокоит слабое сердце больного. Об этом он и беседовал несколько минут со своим коллегой. У него даже мелькнула мысль, не задержать ли пациента на некоторое время в больнице, где можно было бы обстоятельно исследовать его и хорошенько за ним понаблюдать. Однако не стал упорствовать, когда оба его собеседника с этим не согласились. Стоя у окна, сказал, что весна в нынешнем году вступила в свои права неожиданно быстро и что о рецидивах зимних холодов не может быть и речи. И добавил, что у него уйма хлопот с больными. Пожаловался на их упрямство и непослушание. И с явным облегчением вздохнул, когда пациент и доктор покинули его кабинет. Выйдя из клиники, больной останавливает проезжающего мимо извозчика, садится в пролетку и называет адрес. Накануне вечером, когда работа была уже закончена и в комнату вошла жена справиться о его самочувствии, он попросил ее присесть к столу, на котором были аккуратно разложены бумаги, и сказал, что впервые за много-много месяцев испытывает какое-то успокоение, чувство это, однако, ничуть не похоже на покорность судьбе. И добавил, что это — некое состояние умиротворенности, пожалуй даже напоминающее экстаз, и что оно благотворно отражается на его здоровье. Уже несколько дней у него не было кровохарканья. Потом он заговорил о книгах английских философов, которые помогли ему основательнее поразмышлять над сущностью Бога. Более всего потрясло его в тот вечер, за минуту перед тем, как она зашла сюда, Открывшееся ему сходство между целью жизни всякого отдельного человека и целью жизни общины, устремленной к Богу, сходство, достигаемое в процессе постижения высшей цели бытия, но достигаемое без вмешательства индивидуального или коллективного сознания. Трудно сказать, рассуждал он, всматриваясь в ее сосредоточенное лицо, не проистекает ли это нечаянное умиротворение как раз из этих его мыслей, которые, кстати, никакое вовсе и не открытие, но о которых так часто забывают, видя поначалу ближайшие цели, выстраивающиеся на жизненном пути каждого человека. Сперва он думал, что это успокоение продлится недолго, что, вероятно, таким именно образом защищается природа. И что скоро на смену ему придет равнодушие. Но это вовсе не было формой очерствения души. Вчера на террасе кафе, где он беседовал с молодыми художниками и немногочисленными приезжими из Варшавы и Кракова, он заметил знакомого писателя, который решил по весне отправиться в Рим, а затем поедет дальше на юг. Во Флоренцию он приехал с женой. Завидя его, он и она буквально остолбенели. Он сразу догадался, что они предпочитают избежать встречи с ним. Но было уже поздно. В их глазах, беспокойных, прятавшихся от него, он прочитал вынесенный ему приговор. Точно такая же реакция, с какой он столкнулся совсем недавно, во время своего процесса в Кракове…

Спустя много лет некто, пытающийся составить правдоподобное описание этой драматической истории, некто, кому недостает храбрости назвать ее героев подлинными именами, но не из страха, что правда раздавит его самого, а по причинам более глубоким, объясняемым потребностями дня сегодняшнего, — так вот, сей некто, представляя себе сцену возвращения этого человека домой после обследования в клинике, бьется и над разгадкой судьбы другого молодого мужчины, который как раз поджидает свою жертву на безлюдной флорентийской улице, где в глубине сада расположился белый двухэтажный особняк. Молодой человек выбрал это место, посчитав его самым безопасным и лучше всего подходящим для выполнения задания. Давно уже миновал полдень. Солнце жарит вовсю. Этот второй человек, стоящий в нише стены и сверлящий глазами улицу, в конце которой вот-вот должна появиться извозчичья пролетка с тем, кого он подстерегает, думает о том, быть может совсем недалеком, дне, когда то, что теперь составляет для него тайну, окажется наиочевиднейшей правдой. И правда эта будет о вине или невиновности. Еще долго после того, как он получил задание, после того, как ему сказали, что надлежит убить особо опасного изменника и провокатора, лихорадочное напряжение не покидало его. Ему предстояло исполнить поручение, но правды он так и не знал. И тому, кто спустя годы старается постичь судьбу этого человека, следует обратить особое внимание на его душевные терзания. Он должен в полной мере прочувствовать их тяжесть. Согнуться под ее бременем. Не раз и не два. Надо также присмотреться к событиям более ранним, предшествовавшим встрече во Флоренции. Надо начать со смерти Эрлиха. Ибо только в пространстве, разделяющем такого рода правдоподобные события, может вырваться наружу часть правды. Встреча во Флоренции произойдет лишь через год. А пока в соответствии с распоряжением пётрковского губернатора идет предварительное следствие по делу об убийстве полицмейстера Эрлиха.

Двенадцать ударов в глубине коридора. Двери в канцелярию распахнуты, и там, в проходе, Павел, подталкиваемый охранником, оглянулся и заметил большие напольные часы, которые нередко можно увидеть в богатых домах, обставленных старой мебелью. Удары металлические, густые, они напоминают о крошащемся времени тем, кто там работает, и тем, кто сидит в соседних помещениях. Когда его ввели сюда, он увидел, что напротив чиновника, расположившегося за широким столом, накрытым голубой скатертью, — на нем, Павел это сразу же отметил, не было ни клочка бумаги, ни чернильницы, ни ручки, — спиной к окну сидел худой арестант. По длинным, спадающим на воротник огненно-рыжим волосам он узнал этого человека. Чиновник приподнял голову, взглянул на Павла и молча указал на стул у окна. И тотчас же продолжил разговор с рыжим. Павел же, сидя с равнодушным видом, давал понять, что подробности допроса его не интересуют. Что за проклятый обычай, думал он, сохраняя на лице каменное выражение, что за ловушка? Ведь никогда не допрашивают одного задержанного в присутствии другого, если только это не очная ставка. Так какого же черта его