— Ребенку плевать, где плакать — в бизнесе или в экономе.
— Ты прав, я имела в виду — не очень рады родителям с маленькими детьми.
Я улыбнулся:
— Авиакомпании боятся, что со стороны все это будет напоминать апартеид. Естественно, проблему можно решить: те, кто плачет в бизнес-классе, отправляются в эконом и уступают место довольному, не верящему в происходящее человеку, купившему дешевый билет.
Смех у тебя был мягкий и приятный — на этот раз он добрался до глаз. Легко подумать — и я подумал: непонятно, зачем изменять такой красивой женщине, но тут уж как есть. Дело не во внешней красоте. Да и не во внутренней тоже.
— Чем занимаешься? — спросила ты.
— Я психолог, провожу исследования.
— Что исследуешь?
— Людей.
— Ну естественно. Что ты узнал?
— Что Фрейд был прав.
— По поводу чего?
— Что люди, за редким исключением, ничтожества.
Ты засмеялась.
— Да уж, мистер…
— Зови меня Шон.
— А я Мария. Шон, но ты ведь так не считаешь, разве нет?
— Что люди ничтожества, за редким исключением? С чего бы мне так не считать?
— Ты проявил заботу, а забота бессмысленна, если ты самый обыкновенный мизантроп.
— Ну да. Зачем же мне было врать?
— По той же самой причине — ты проявляешь заботу. Ты мне поддакиваешь, утешаешь меня — говоришь, что тоже боишься летать. А когда я рассказала, что меня предали, утешаешь и говоришь, что в мире полно плохих людей.
— Ой! Вообще-то, я здесь психолог.
— Вот видишь, тебя даже профессия выдает. Осталось признать, что ты опровергаешь собственное утверждение. Как человек ты чего-то стоишь.
— Хотелось бы, чтобы это было так, Мария, но, боюсь, моя деланая забота — это лишь результат светского английского воспитания, и я не представляю никакой ценности ни для кого, кроме себя самого.
Почти незаметно ты повернулась ко мне на пару градусов.
— Тогда, Шон, ценность у тебя есть благодаря воспитанию. Ну и что? Ценность придают поступки, а не то, что ты думаешь и чувствуешь.
— По-моему, ты преувеличиваешь. Просто благодаря воспитанию мне не нравится нарушать правила адекватного поведения, на самом деле ни на какие жертвы я не иду. Я приспосабливаюсь и избегаю неприятных ситуаций.
— По крайней мере, ты ценен как психолог.
— Боюсь, тут я тоже тебя разочарую. Я не настолько умный и трудолюбивый, чтобы найти лекарство от шизофрении. И если самолет рухнет, мир лишится лишь довольно скучной статьи о confirmation bias[2] в научном журнале, который читает лишь горстка психологов, — вот и все.
— Кокетничаешь?
— Да, а еще я кокетничаю. Можно добавить к списку моих пороков.
Теперь ты искренне рассмеялась.
— И нет даже жены и детей, которые будут по тебе скучать, если тебя не станет?
— Нет, — коротко ответил я.
Так как сидел я у прохода, то не мог окончить разговор, просто-напросто отвернувшись к окну и притворившись, что ночью в темноте разглядел в Атлантическом океане что-то интересное. А взять журнал из кармашка в спинке переднего сиденья — это уже чересчур демонстративный поступок.
— Извини, — тихо произнесла ты.
— Все нормально, — ответил я. — Что ты имела в виду, когда сказала, что умрешь?
Наши взгляды встретились, и мы впервые друг друга увидели. И хотя, наверное, это попытка все объяснить задним числом, думаю, мы оба заметили то, благодаря чему уже тогда стали подозревать: эта встреча способна изменить все — да она уже все изменила. Может быть, ты как раз об этом думала, но отвлеклась — наклонилась ко мне, опираясь на подлокотник; ощутив запах твоих духов, я подумал о ней: это ее запах, она вернулась.
— Я покончу жизнь самоубийством, — прошептала ты и, откинувшись на сиденье, стала меня рассматривать. Не знаю, что было написано у меня на лице, но я видел: ты не врешь.
— И как ты собираешься это сделать? — вот и все, что я смог спросить.
— Рассказать?
Вопрос ты задала с загадочной, почти веселой улыбкой. Я задумался. Хочу ли я это услышать?
— Кстати, это неправда, — сказала ты. — Потому что, во-первых, я не буду лишать себя жизни — это уже случилось. Во-вторых, не я лишу себя жизни, а они.
— Они?
— Да. Я подписала договор…
Ты посмотрела на часы «Картье» — готов поспорить, подарок того самого Роберта. Он их подарил до того, как изменил, или после? После. Мелисса была не первой, он все время изменял.
— …четыре часа назад.
— Они? — повторил я.
— Фирма, занимающаяся самоубийствами.
— Ты про… это как в Швейцарии? То есть активная эвтаназия?
— Да, но только более активная. И с той разницей, что тебя лишают жизни так, что это не выглядит как самоубийство.
— Да?
— Ты как будто мне не веришь.
— Я… да я просто удивился.
— Понимаю. Это должно остаться между нами, в договоре есть пункт о конфиденциальности, и, вообще-то, мне нельзя ни с кем об этом говорить. Просто мне…
Ты улыбнулась, и твои глаза тут же снова наполнились слезами.
— …невыносимо одиноко. А ты незнакомец. И психолог. Вы же обязаны хранить врачебную тайну?
Я прокашлялся.
— Да, если речь о пациентах.
— Ну так я твой пациент. Вижу, сейчас у тебя есть время на консультацию. Доктор, сколько вы возьмете?
— Боюсь, Мария, так нельзя.
— Разумеется, нет, это же нарушает принятые в твоей профессии правила игры. Но как частное лицо ты ведь послушать можешь?
— Пойми: у меня возникнет этическая проблема, если человек собирается совершить самоубийство и доверяется мне, а я даже не пытаюсь вмешаться.
— Ты не понимаешь: вмешиваться поздно, я уже умерла.
— Умерла?
— Договор не отменить, меня убьют в течение трех недель. Они заранее объясняют, что, когда ты ставишь на бумаге подпись, никакую тревожную кнопку уже не нажмешь. Существуй у них такая кнопка — и потом мороки с юристами не оберешься. Так что, Шон, ты сидишь рядом с трупом.
Ты засмеялась — на этот раз сухо и горько.
— Выпьешь со мной или будешь просто слушать?
Ты протянула длинную худую руку к кнопке вызова персонала — в темном салоне как будто пискнул гидролокатор.
— Ладно, — согласился я. — Но советов я давать не буду.
— Хорошо. А ты обещаешь никому ничего не говорить даже после моей смерти?
— Обещаю, — сказал я. — Хотя не думаю, что тебе это будет важно.
— Вообще-то, важно. Если я нарушу пункт о конфиденциальности, они смогут через суд взыскать с меня кучу денег, и тогда организациям, которым я завещала, останутся одни крохи.
— Чем могу помочь? — спросила беззвучно материализовавшаяся возле нас стюардесса.
Наклонившись, ты заказала нам джин-тоник. Горловина свитера чуть приспустилась, я увидел бледную кожу и почувствовал, что у тебя не ее запах. У тебя запах чуть сладковатый, пикантный, как бензин. Да, бензин. И дерево — только я названия не помню. Запах почти мужской. Когда стюардесса погасила лампочку и ушла, ты сбросила ботинки, повернулась на бок, по-кошачьи поджала под себя ноги — из-за пары торчащих, покрытых нейлоном узких ступней мне на ум, естественно, пришла мысль о балете.
— Фирма, которая занимается самоубийствами, находится в Манхэттене, в красивом офисе, — сказала