Но в большинстве сфер социальной активности стали проявляться косность мировоззрения и недостаток адаптивности. Растущие налоговые притязания на землю имели следствием снижение, хотя ни в коем случае не постоянное, производительности. Эпидемии чумы и военные потери еще больше сократили численность сельского населения, уже начинавшего находить привлекательность в альтернативе — массовом разбое. Документы четвертого века говорят об уменьшении площади обрабатываемых сельскохозяйственных земель по всему римскому миру, особенно в приграничных районах. Крупные землевладельцы видели происходящее и делали все, что могли, чтобы держать этот процесс под контролем. Иногда это им удавалось. Имперская администрация тоже это осознавала, но не могла найти единой замены политике заселения покинутых поместий и пополнения легионов за счет варварских кланов.
Именно здесь и кроются некоторые из тех материальных затруднений, которые в четвертом веке видоизменили и очертания, и саму природу Империи, хотя, разумеется, были и другие, и большинство из них уходило своими корнями в глубокое прошлое.
Что думали об этом римляне? Им была свойственна привычка к философским размышлениям, но не о себе, как о личностях, а об обществе и искусстве управления. Их всегда интересовала политическая форма, и появление новой силы, угрожавшей их Империи, только усилило это стремление к общим рассуждениям. Они осознавали, что их мир уже не был замкнутым грекоязычным Средиземноморьем, в котором жили их предки, и над которым довлели традиции Рима. Теперь это было нечто большее. Неотъемлемой частью в него вошли варвары — представители племен, не знавших ни греческого, ни латыни. И действительно, крупнейшие провинции, Италия, Испания и Галлия, уже начали отдаляться друг от друга, формируя различные языковые группы. Люди мыслили и осознавали себя как европейцы, но все еще именовали себя древним названием — римляне.
Иногда для описания того мира, в котором они жили, некоторые из них даже употребляли новое слово, Romania. Самосознание такого рода не было ни новым, ни неестественным, хотя иногда оно производит на историков именно такое впечатление. Но интерпретировать его непросто. Авторы сочинений, на которые мы опираемся, писали о том, что любили и ненавидели в накаленной атмосфере кризиса. Ожидать от них беспристрастности мы не вправе, да и не находим ее. Напротив, мы встречаемся с искажениями, распространявшимися, не в последнюю очередь, из-под пера по-настоящему великих людей, которыми ни в коем случае не был обделен четвертый век. Таким образом, на первый взгляд, существует два Рима: один, обветшавший материальный Рим, разложение которого завораживает воображение историка экономики; и другой — Рим умопостигаемый, который со всей живостью встает перед нами из строк памятников письменности. Задача историка заключается в том, чтобы удержать перед своим мысленным взором оба эти Рима и увидеть, что они суть одно.
По мере обострения физической угрозы римляне с растущей озабоченностью размышляли о своем культурном наследии. Оно было сложным и многосторонним. В него входил пласт религии — культ языческих богов, в условиях которого развивался древний мир; литературы набор классических произведений поэзии и прозы, от которых к нашему времени протянулись отдельные нити; и, наконец, пласт права, и об этом последнем необходимо сказать несколько больше, какой бы сложной ни была эта тема.
Юриспруденция была краеугольным камнем римского искусства управления. Оно ревностно оберегалось и адаптировалось как при республике, так и при Империи, примерно так же, как наше обычное право. Его толкователями были не узкие специалистызаконники, а образованные аристократы, которые никогда не упускали из виду истинной цели закона. Поэтому наиболее одаренные люди четвертого века считали право и науку о нем своим бесценным наследием. По выражению Гиббона, это был «общественный разум римлян». Задача сохранения этого наследия и даже сам технический процесс закрепления традиции в письменной форме неизбежно таили в себе опасность закоснения. Как и само общество, юриспруденция, подобно горной реке, проходящей через теснину, обуславливалась очертаниями своего русла. И все же на этом конечном этапе классическая юриспруденция не была чем-то, уцелевшим лишь случайно. Как и во все времена, она оставалась живым искусством. Тот самый век, который произвел на свет предшественника великих сводов законов Феодосия II и Юстиниана[2], дал жизнь и новому явлению — сличению римского права с законом Моисея. Более того, по всей Европе продолжалось преподавание в юридических школах, и, возможно, с неизмеримо большим постоянством, чем некогда предполагалось, и, как на Западе, так и на Востоке, правовую традицию по-прежнему берегли образованные люди, приученные любить юриспруденцию, как прекрасный цветок античности.
Социальная нестабильность оказалась не слишком благоприятной для существовавших в Империи языческих культов. Богов — а их было немало,— которых во дни побед римляне благословляли, теперь привлекали к ответу, как это часто случается с богами в тяжелые времена. Появлялись приверженцы и у других религиозных культов, в частности, все большую и большую силу набирало христианство. Разумеется, оно уже не было в положении новичка. Современные исследования склоняются к тому, что христианские общины стали создаваться на Западе раньше, чем это некогда считалось возможным. Но на рубеже четвертого века самые строгие приверженцы языческой традиции Рима взирали на христианство как на своего самого сильного врага и главный элемент социальной разобщенности, которую они стремились предотвратить[3]. Историк не может согласиться с их приговором в той форме, в которой он вынесен, как и безоговорочно принять христианское возражение, согласно которому христианство, будучи абсолютно чуждо стремления к уничтожению античности, сохраняло все то, что в ней было лучшего. Он увидит, что в обоих утверждениях есть своя доля правды, и поймет, что оба являются плодом глубокой личной убежденности.
Для того чтобы оценить преобладающую роль христианства в оказавшейся под угрозой Империи и понять, почему будущее Европы было тесно связано с его победой, нам нужно взглянуть на его отношения с Римом в более ранний период. Но сначала следует провести грань между тремя основными течениями христианской традиции. Одному из них — арианству — направлению христианства, которое исповедовали германские завоеватели Западной Империи, мы в дальнейшем уделим изрядную долю внимания и потому сейчас можем им пренебречь. Две другие — это западная (особенно та, что получила распространение в римской Африке) и восточная традиции.
Восточное христианство произросло на пересечении эллинистической и восточной культур. Оно кое-что почерпнуло из обеих — впрочем, достаточно для того, чтобы заставить некоторых утверждать, что при этом были потеряны из виду некоторые неудобные религиозные истины, связанные с пониманием истории. Древние христиане-римляне рассматривали Царство Бога на земле как символ Царствия Небесного и только во вторую очередь как историческую реальность, имеющую силу благодаря факту Воплощения и Воскресения. По этой
причине оказался уязвимым