Читать «Ложь»

Стояла ранняя весна. Неяркое солнце прохладно касалось серого, слежавшегося снега. Небо просвечивало сквозь ветви ивы, где пушистые барашки уже готовились брызнуть золотой дымкой цветения. Черный «роллс-ройс» несся по коннектикутскому шоссе из Нью-Йорка. За рулем сидел негр-шофер Бен Баркли.

– Не превышайте скорости, Бен, – сказал доктор Ремензель, – пусть эти ограничения и кажутся нелепыми, все равно надо их придерживаться. Спешить некуда – времени у вас предостаточно.

Бен сбавил скорость.

– Машине-то по весне будто самой невтерпеж, так и рвется вперед, – объяснил он.

– А вы старайтесь ее сдерживать, – сказал доктор.

– Слушаюсь, сэр! – сказал Бэн. И, понизив голос, заговорил с Эли Ремензелем, тринадцатилетним сыном доктора, который сидел с ним рядом: – Весне всякая тварь радуется – и человеки и звери, – сказал Бен. – Даже машине и той весело.

– Угу, – сказал Эли.

– Всем весело, – сказал Бен. – Небось и тебе тоже весело?

– Да, да, – бесцветным голосом сказал Эли.

– Еще бы! В такую школу едешь, в самую распрекрасную.

«Самая распрекрасная школа» называлась Уайтхиллской мужской школой. Это был частный интернат в Норс-Мартоне. Туда и направлялся «роллс-ройс». Надо было зачислить Эли на осенний семестр, а его отцу, окончившему эту же школу в 1939 году, принять участие в собрании попечительского совета школы.

– Сдается мне, что малому не так уж весело, доктор, – сказал Бен. Но говорил он это не всерьез. Просто весна располагала к бесцельной болтовне.

– Что с тобой, Эли? – рассеянно спросил доктор.

Он просматривал чертежи – план пристройки нового крыла в тридцать комнат к старому корпусу, носившему имя Эли Ремензеля, – в честь прапрадедушки доктора.

Доктор Ремензель разложил планы на ореховом столике, прикрепленном к спинке переднего сиденья. Доктор был человек крупный, солидный, хороший врач, лечивший людей по призванию, а не ради денег, так как от рождения был богаче шаха персидского.

– Тебя что-то беспокоит? – спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.

– Не-ее… – сказал Эли.

Сильвия, красивая мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.

– Будь я на твоем месте, – сказала она сыну, – я бы не знала, куда деваться от радости. Ведь начинаются лучшие годы твоей жизни – целых четыре года!

– Угу! – сказал Эли.

Он не обернулся к ней, и ей пришлось разговаривать с его затылком, с копной жестких курчавых волос над белым крахмальным воротничком.

– Интересно, сколько Ремензелей училось в Уайтхилле? – спросила Сильвия.

– Это все равно, что спрашивать, сколько на кладбище покойников, – сказал доктор и сразу ответил и на старую шутку, и на вопрос Сильвии: – Все до одного!

– Нет, я спрашиваю: если бы сосчитать всех Ремензелей, которые там учились, каким по счету был бы Эли?

Вопрос явно не понравился доктору Ремензелю – что-то в нем было бестактное.

– Там счет вести не принято, – сказал он.

– Ну примерно, – настаивала Сильвия.

– О-о-о! – протянул он. – Пришлось бы просмотреть все списки с конца восемнадцатого века, чтобы сосчитать хоть приблизительно. Да еще надо решить, считать ли Ремензелями всех Шофилдов, Гэйли, Маклелланов.

– А ты прикинь примерно, прошу тебя, – сказала Сильвия, – хотя бы сколько было настоящих Ремензелей?

– Ну, примерно человек тридцать. – И доктор, пожав плечами, снова зашуршал калькой.

– Значит, Эли будет тридцать первым! – сказала Сильвия, просияв от радости. – Слышишь, милый, ты – тридцать первый номер, – сказала она затылку сына.

Доктор Ремензель снова зашуршал калькой чертежей.

– Я вовсе не хочу, чтобы он, как осел, повторял всякую чушь, вроде того, что он, мол, тридцать первый Ремензель.

– Ну, он и сам понимает, – сказала Сильвия.

Она была бойкая женщина, честолюбивая, но из бедной семьи. После шестнадцати лет замужества она по-прежнему откровенно восхищалась семьями, где богатство переходило по наследству из поколения в поколение.

– Я вот что сделаю, – просто для себя, а вовсе не для того, чтобы Эли ходил и хвастался, – сказала Сильвия. – Пока ты будешь на собрании, а Эли в этой самой приемной комиссии или как она там называется, я пойду в архив и сама выясню, какой Эли по порядку.

– Отлично, – сказал доктор Ремензель, – пойди и поищи.

– И пойду! – сказала Сильвия. – По-моему, это очень интересно, хотя ты и не согласен.

Она выжидательно замолчала, но возражений не последовало. Сильвия очень любила показывать мужу, какая она непосредственная и какой он сдержанный, любила в конце спора говорить: «Ну что ж, наверное, я в душе прежняя сельская простушка, но какой я была, такой и останусь, придется тебе с этим примириться».

Но сейчас доктору Ремензелю было не до пререканий: он весь погрузился в план нового корпуса.

– А в новых комнатах будут камины? – спросила Сильвия. В старом общежитии во многих комнатах были очень красивые камины.

– Но это обошлось бы вдвое дороже, – заметил доктор.

– Хочу, чтобы у Эли, если можно, была комната с камином, – сказала Сильвия.

– Они для старшеклассников.

– Ну, может, найдется ход…

– Это какой же «ход»? – сказал доктор. – По-твоему, я должен потребовать, чтобы Эли дали комнату с камином?

– Ну уж и потребовать… – сказала Сильвия.

– Настоятельно попросить, да? – сказал доктор.

– Может быть, я до сих пор в душе такая же простушка, – сказала Сильвия, – но вот смотрю я проспект, вижу, сколько зданий носит имя Ремензелей, смотрю дальше – сколько сотен тысяч долларов Ремензели пожертвовали на стипендии… Ну как тут не подумать, что человек, носящий это имя, должен пользоваться хоть какими-то, хотя бы самыми малюсенькими, привилегиями.

– Так вот, разреши тебе сказать совершенно определенно, – сказал доктор Ремензель, – ни в коем случае не вздумай просить для Эли каких-то поблажек, понимаешь, ни в коем случае!

– Я и не собираюсь, – сказала Сильвия. – И почему ты всегда думаешь, что я поставлю тебя в неловкое положение?

– Ничего подобного, – сказал доктор.

– Но разве мне нельзя думать, о чем хочу? – сказала Сильвия.

– Думай, пожалуйста, – сказал доктор.

– И буду! – сказала она весело, ничуть не смутившись, и наклонилась над чертежами. – Как по-твоему, этим людям понравятся их комнаты?

– Каким людям? – сказал он.

– Ну, этим африканцам, – объяснила она. Речь шла о тридцати мальчиках из Африки, которых по просьбе госдепартамента должны были в будущем семестре принять в Уайтхилл. Из-за них и расширяли общежитие.

– Специально для них комнат не будет, – сказал доктор. – Их отделять от других не собираются.

– Вот как! – сказала Сильвия и, немного подумав, спросила: – А может так случиться, что Эли попадет в комнату с одним из них?

– Новички тянут жребий – кого с кем поселят, – сказал доктор. – В проспекте есть и эта информация.

– Эли! – окликнула сына Сильвия.

– М-мм? – промычал Эли.

– Как тебе понравится, если придется жить в одной комнате с каким-нибудь африканчиком?

Эли равнодушно пожал плечами.

– Тебе это ничего? – спросила Сильвия.

Эли опять дернул плечами.

– Наверно, ничего, – сказала Сильвия.

– То-то же, – сказал доктор.

«Роллс-ройс» поравнялся со старым «шевроле» – такой развалюхой, что задняя дверца была подвязана бельевой веревкой. Доктор Ремензель мимоходом взглянул на водителя и вдруг, обрадованный, взволнованный, крикнул своему шоферу:

– Не обгонять! – Перегнувшись через Сильвию, доктор открыл окно и закричал водителю «шевроле»: – Том! Эй! Том!

Это был старый