Читать «Шаль»

Голубой экран телевизора неярко светится, мерцает и постепенно меркнет, все расплывчатее и глуше становится его звук и тихо-тихо угасает… Издалека совсем негромко наплывает мамин голос:

Если свернуться калачиком, то в мамину шаль можно укутаться с головой. Нежный пух лезет в нос, щекочет веки, зато тепло и уютно. Наверное, так же хорошо котятам под брюшком у кошки. Охранит и защитит. Надежно… Спокойно…

…Вот тетя Люба, соседка, она девушка или молодушка? Если вырасти и на ней жениться, то и дочку заводить не надо, у нее уже есть…

За всю свою тридцатисемилетнюю жизнь Володя Степанков так и не узнал, что же там будет после этого «станешь…». Ребенком на этом слове он проваливался в глубокий сон, и его, уже спящего, ничего не слышащего, укутанного в мамину пуховую шаль, переносили из кресла перед телевизором — в постель.

Утром он забывал спросить: что же там бывает после сватанья к невестам?

А потом жизнь завертелась, набирая обороты, и из глубокого сна, постоянно возвращавшего в детство, его, как правило, вырывал противный звук электронного будильника. И опять ситуация с невестами оставалась неразгаданной, таинственной, неясной. Хотя жизненный опыт уже кое-что подсказывал, но сомнения все же оставались: а вдруг? А если что-то? Мало ли…

Вот и сегодня, продлись хоть чуть-чуть сон, и он бы узнал, услышал бы продолжение песни. Но будильник был безжалостен и неумолим: Володя проснулся на булькающем водяном матраце в своей обустроенной в стиле «техно» квартире. А квартира была в знаменитом своей неприступностью для простого смертного доме на Кутузовском проспекте Москвы. День ему предстоял преотвратительнейший. Да что там говорить, просто гадкий и мерзкий. Как эта летняя, но вопреки законам природы холодная, дождливая погода за окном.

И это еще при всем том, что он не знал, духом не ведал, не догадывался, что именно сегодня, волею ли случая, провидения ли, жизнь его круто изменится. Помимо его воли в силу странных, неподвластных ему обстоятельств она потечет по иному руслу. И платить ему за все происходящее придется самой высокой ценой — возможно, своей или чужой (это пока еще чужой, а потом уже и близкой, ближе и родней, чем своя) жизнью. Быть может… Но пока он не знал этого, и плохое настроение у него было совсем по другому поводу.

Ну, что там скрывать, он терпеть не мог оправдываться! Еще в детстве дед наставлял его: «Оправдывается тот, кто не прав. А кто не прав, бывает бит». Эта дедова заповедь запала в память на всю жизнь, стала правилом поведения, непреложным законом. И сейчас назойливо липла-вспоминалась, не хотела отпускать… А ведь придется оправдываться. За тем и встреча назначена. Может, еще и бит будет. Ну, допустим, фигурально. А то и натурально. Миша — художник. Талантливый. А у художников, особенно у талантливых, драться — это второе после живописи увлечение. Этакий действенный способ общения. Но все-таки, скажите на милость, как можно быть неправым, помогая другу? Правда, помогая тайно. Но это для того, чтоб не обидеть, не уязвить его гордость. А получается, что ты высокомерничаешь, снисходительно кидаешь подачку. И разве докажешь, что это совсем, совсем не так. Ну вот, сегодня тайное должно стать явным, и объяснить, как все это получилось, будет очень трудно.

К месту предстоящего «аутодафе» (ресторан «Пирамида» не знал, не ведал, что ему отведена столь мрачная роль), даже не подозревая о душевных терзаниях хозяина, Володю Степанкова важно и уверенно нес черный, сверкающий никелированными деталями огромный джип — краса и гордость преуспевающей и процветающей фирмы. Он бережно покачивал в своем огромном чреве водителя, аккуратно, но настойчиво теснившего автомобили помельче. Покачивал и близнецов-охранников, бдительно высматривающих через затемненные окна гипотетических киллеров, которые могли коварно затаиться в разношерстной толпе прохожих. И, разумеется, покачивал и самого главного — шефа, сегодня отчего-то печального, задумчивого, явно чем-то встревоженного.

Справа проплыл великий пролетарский поэт, вскинувший в приветствии руку и, видимо, подсказавший своему тезке из джипа что-то неслышное для остальных. Ибо тот вдруг встрепенулся и отдал команду:

— Останови-ка у подземного перехода на Пушкинской. Дальше я сам. Сегодня все свободны. Завтра — как обычно.

Хлопнув дверцей и оставив свиту в недоумении, Степанков двинулся к подземному переходу, запахивая пиджак и раскрывая зонтик.

Он и сам недоумевал, почему вдруг решил выйти здесь. Позже, гораздо позже, когда станет рушиться его мир, так тщательно, скрупулезно созданный его трудом, изматывающим и круглосуточно напряженным, он вспомнит этот бросок в подземный переход. Что его столь властно вытолкнуло тогда из машины? Так некстати прерванный сон? Необычная для этого времени года погода? Ноющее, как зубная боль, нежелание встречаться с Михаилом? Сейчас он наспех объяснил себе это тем, что мог опоздать, если бы поехал на машине до разворота в этом медленно текущем потоке. Опаздывать, да еще в сложившейся ситуации, было бы просто… было бы просто… просто…

Он встал как вкопанный. Обернулся. И как-то сомнамбулически пошел назад. Там, неподалеку от старух, торгующих букетиками, и мальчишки, раздающего рекламные листки, стояла женщина в пуховой шали на плечах. Той, маминой — или точно такой же — пуховой шали. Он только что прошел рядом с ней.

Женщина стояла прямо, придерживая на груди пушистую шаль. Она ничего не продавала, у нее не было картонной таблички с накорябанными словами жалостливой просьбы. Седые волосы собраны в пучок, бледное лицо напряжено. Она с усилием вытягивала шею, словно выискивая кого-то в потоке прохожих. Вот она устремилась к какому-то солидному мужчине, резко протянула руку, словно выбросила ее перед собой. От неожиданности мужчина отшатнулся, неловко зацепил ее портфелем и заспешил дальше. Женщина просила подаяния. И явно не умела этого делать.

Степанков увидел, как она зажмурилась, потом открыла глаза, повернулась и пошла было вниз, в подземный переход, на ходу вытирая слезы. Но, пройдя несколько шагов, остановилась, выпрямилась и решительно направилась на прежнее место.

Ему была видна ее прямая спина, обтянутая шалью. Женщину никто не замечал. Бабки болтали между собой, мальчишка бойко атаковал прохожих.

Степанков застыл, он не мог двинуться с места. Ему мучительно хотелось подойти к незнакомой женщине, зарыться лицом в мягкий пух шали, вдохнуть знакомый запах и сказать:

— Мама…

Он чувствовал этот запах отсюда. Он почувствовал бы его за тысячу метров среди многотысячной толпы. Шаль непременно должна была пахнуть духами «Красная Москва». Куда она делась потом? Как-то бесследно исчезла из его жизни. Бесследно ли…

Он подошел к