Читать «Закон Противоположности»

Меня зовут Володя. Мне двадцать три. Жизнь только начинается, хотя и кончится скоро. Дизель поддерживает в кабине тепло, но машина дальше не поедет. В поселке меня хватятся через два или три дня. Слишком поздно. Непроглядная метель. Связи нет.

Южнее Уренгоя вьюга заносит снегом грузовик. Скорость выбило на ходу, рычаг переключения передач остался на месте. Выжимаю сцепление, снова и снова включаю скорость — ничего не происходит. Треск, стук, глухие удары. Они расскажут о неисправности заранее, но только тем, кто их слышит. Для меня же грохот в узлах пустой звук.

— Татра хорошая машина, — говорили месяцем раньше мужики на газовом месторождении, — надежная и простая, — наперебой убеждали они меня, брезгливо колупавшего пузыри ржавчины вдоль лобового стекла, — ты на красоту не смотри. На севере красота в надежности, живым вернулся — красота.

Грузовик с ходу брал наледи, не вяз в перемётах, не перегревался, не стыл, казалось, нет непосильной ему задачи, но на разбитой колее аварии случаются внезапно. Догадываюсь, в чём проблема. А что толку? Ремонт на морозе, без нужных запчастей — задача непосильная.

Опытные водители выходят на зимники колонной. Больше машин — больше шансов доехать. Опытные водители, даже звучит фальшиво, как будто можно дважды умереть.

Поломка поврозь — верная смерть. Когда не остается топлива, они жгут свои машины, чтобы согреться. Черный дым далеко видно, и это дает надежду на спасение. Сначала сжигают запаску, затем в огонь отправляются сидения, пластиковые детали салона, колеса. Резина на морозе сгорает очень быстро. Десять — пятнадцать минут и от огромной покрышки остается проволока да горстка пепла. Что не сгорит, останется навечно в мерзлоте.

Чужие края, чужой самосвал, здесь всё холодное и чужое. Человеку тут не место. Тут и зверя-то непонятно что держит. Не из-за денег же и пенсионных льгот здесь медведи рыщут. Неужели не нашли они себе места теплее? Ненавижу холод. От него невозможно укрыться, он повсюду, и хуже всего то, что он медленно убьет меня в кабине ржавой Татры.

В родном Ростове стало слишком тесно. Я задолжал каждому, и меня все ненавидят, скорбеть точно не будут. Последнее, что у меня осталось — серебряный триптих в деревянной рамочке, подарок, скорее всего, бывшей жены. В центре иконы Спас Вседержитель, одной рукой он благословляет, в другой держит раскрытое Евангелие. Справа от Спасителя образ Божией Матери, слева Святитель Николай, покровитель путешествующих. Прикрепил икону над приборной панелью. Красиво получилось.

Срок, отведенный мне, измеряется теперь не годами и днями, а литрами солярки. Что хочет человек перед смертью? Не задумывался об этом раньше, не приходилось, зато теперь знаю и могу уверенно сказать: перед смертью человек хочет хурму. Не каждый, конечно, но лично я хочу сочную, вяжущую у чашечки хурму, такую, чтоб аж скулы свело, а язык стал шершавым и сухим. Когда-то у меня было всё, а теперь нет даже хурмы.

Смотрю на вас, святые угодники, и мне не страшно. Вас нет, как нет хурмы. На всякий случай, вдруг вы есть, хочу исповедаться. Не знаю с чего начать, никогда этого не делал. Тайная такая исповедь получается, хотя какие от вас, святых, могут быть секреты? Из всех библейских заповедей, я не нарушил только одну, и то, скорее случайно. Как бы там ни было, крови на моих руках нет. Только это и радует.

В чем признаться? Перед кем, а главное, зачем я должен оправдываться, и какая теперь от этого польза? Жил как все, не больше, не меньше. Поздним ребенком, появился на свет, когда маме было тридцать пять лет, а отцу сорок. Моему рождению предшествовало несколько выкидышей, и никто уже не надеялся даже на чудо. Но, вопреки всему, я родился в срок, ранним утром седьмого апреля.

Через три дня после моего рождения, отец забрал нас из роддома. Приехал с водителем на черной Волге. В тот день он увидел меня впервые. Когда маме нужно было выйти из машины, отец взял меня на руки, но ненадолго. Переступив порог только отстроенного дома, отец вернул маме младенца и на два дня пропал с друзьями в кабаках. Он постоянно так делал, всё время пропадал в бильярдных и ресторанах, обсуждая условия каких-то контрактов. Утром страдал от тяжелого похмелья и снова исчезал, иногда на несколько дней. Это часть его работы, как он сам выражался, а раз мы ни в чем не нуждаемся, то цель оправдывает средства.

Меня воспитывали бабушка и мама. Нет ни одного воспоминания о том, как мы играем с отцом или гуляем в парке. Может, такое и было, просто, я не помню, и мне об этом никто не рассказал. Я скучал. Часами пересматривал фотоальбом. Особенно мне нравилась фотография, на которой он стоит в классическом костюме — тройке и держит перед собой медаль за победу в краевых соревнованиях гиревиков. Такой сильный и красивый, я хотел быть похожим на него.

В две тысячи пятом году отец занялся аптечным бизнесом. На спорт времени не осталось. Появился лишний вес, одышка, лысина. Они с матерью стали часто ссориться.

— Ладно, меня не жалеешь, — говорила она, вытирая ладонью слезы, — себя пожалей, Володю, пожалел бы. Случится с тобой что-нибудь, кому мы будем нужны?

— Что может со мной случиться? — возражал отец, едва стоя на ногах, — ты же не понимаешь, ты совсем ничего не понимаешь в бизнесе. Сейчас такое время, теперь не на комсомольских собраниях решается судьба моего дела, а в ресторанах. А что делают в ресторанах? Правильно, едят, пьют и говорят о делах. Не понимаю твоих претензий, ты же сыта, одета, ни в чем не нуждаешься. Чего ещё нужно?

Мать молчала. Она хотела бы сказать, что ей нужен муж, поддержка, опора, но она плакала, молчала и никогда ни в чём его не упрекала. Я тогда решил, что не буду таким, как он, моя жена не будет плакать, а со временем мы заберем маму к себе, и больше никогда не увижу её слёз.

Изо дня в день папа возвращался домой поздно и пьяный. Мама переживала за его сердце, а лучше бы поберегла своё. Рядом с отцом она выглядела как Дюймовочка, такая же маленькая, добрая и красивая. Красоту матери невозможно описать словами, она не зависит от внешности. Нет такого художника, который смог бы передать эту красоту в красках, так как видит. Руки у неё пахли кремом. Найти бы сейчас тот крем, почувствовать родной запах…

Она никогда меня не ругала, не била. Самым строгим наказанием был сердитый взгляд. Я его хорошо помню, поднятой брови было достаточно, чтобы прекратить любую шалость.

В шесть лет меня отдали