Читать «Заметки на полях»

Вопрос: Это ж сколько надо выпить, чтоб такое написать?

Ответ: Много. В школе таких чисел не проходят.

В: А это не фанфик по (вставить название аниме, фильма, книги)?

О: Нет.

В: Книгу можно читать детям?

О: В книге содержится нецензурная брань, главный герой — самоубийца, подростки курят сигареты и даже употребляют алкоголь. Бьют друг другу морды. А там сами смотрите.

В: Книга кажется мне дурацкой/нелепой/бредовой. Зачем вообще было её писать?

О: Чтобы лично вам сделать неприятно. Это основная цель всего моего творчества. Я рад, что достиг цели хотя бы в этой книге. Спасибо.

В: Мне книга не понравилась. Как быть?

О: Найдите здесь что-нибудь подходящее: https:// /

Dreams are bad, our heads are madI love the girlBut God only knows it’sGetting hard to see the sun coming throughI love you…But what are we going to do? Gorillaz «Every planet we reach is dead»

Я в своей жизни залажал многое. Многое! но не всё. Самоубийство исполнил как по нотам, даже немного собой горжусь. Заранее подготовился, перебрал все способы. Резаться было стрёмно, таблетки жрать… Хм… А какие? Есть у меня вообще таблетки? А, ну, вот, анальгин, парацетамол… Это ж сколько надо такого сожрать, чтоб сдохнуть? У меня столько и нет. Разве что активированным углём догнаться и полфлакончика «Називина» залпом.

В общем, я решил набухаться и спрыгнуть с балкона. Тут прям куча плюсов была. Во-первых, восьмой этаж. Во-вторых, пьяному шаг сделать — что плюнуть. А в-третьих, назад не отмотаешь. Ну, то есть, таблетки можно выблевать, разрез — зажать, перетянуть. «Скорую» вызвать. Даже если вешаться — можно верёвку оборвать. А восьмой этаж — это чисто конкретно.

Я взял самого дорогого вискаря, на который хватило денег… Ладно, ладно, я взял самой дешёвой водки, на которую едва хватило денег. Пришёл домой, нажрался без закуски, оставил на столе придавленное бутылкой письмо («в моей смерти прошу винить президента США» — ну, всякое такое) и прыгнул с балкона.

Испугался, да. Протрезвел — мгновенно. Заорал что-то, кажется, матом. А потом — удар, боль, и — ничего.

Тут игра слов. Я про «и ничего». Удар, боль, а потом я встал — и ничего, живой. Только трезвый. И стою не на асфальте, а на плитке — кафельной. В бассейне.

Вот с этого всё началось, да.

Я осмотрел руки, ноги. Всё было целым. Ну, руки слегка дрожали, однако это, мне кажется, простительно после самоубийства.

Вдруг меня отвл`к плеск воды. Я посмотрел в сторону бассейна. Там плавал полный лысеющий мужик в боксёрских трусах. Шумно отдуваясь и отфыркиваясь, он проплыл к дальней стенке, оттолкнулся и двинул обратно, ко мне. Я заинтересованно смотрел. Больше как-то не на что было. Кругом кафель, и свет непонятно откуда. Ни окон, ни дверей…

— Ну здравствуй, Сёма, — сказал мужик, доплыв до ближнего конца бассейна. Он остановился, сложил руки на бортик и с осуждением на меня поглядел. — Сдох?

Я только и смог, что пожать плечами. Как-то сложно на такой вопрос ответить.

— Немой, что ли? — заинтересовался мужик.

— Господи, я не твой, — пробормотал я почему-то. — Ближних я не могу любить…

— Я не «Господи», — нахмурился мужик. Я разглядел у него на шее латунный ключ на чёрном шнурке.

— А что это — ад? — спросил я, поёжившись.

— Я что, так плохо выгляжу?

Я сделал рукой жест — мол, ну, как тебе сказать… ну, ты понял.

Мужик как будто обиделся — снова поплыл к дальнему краю. Я проводил его взглядом. Вот ведь… Вот ведь, блин! В России и сдохнуть нельзя по-человечески. На что хочешь спорю: американец помрёт — к нему сразу симпатичная девушка в униформе подбегает, улыбается, протягивает анкеты, объясняет, как тут чего устроено. А у нас? Толстый мужик в трусах. Плавает. И по фиг ему на меня, абсолютно.

— А тебе на всех не по фиг было? — крикнул вдруг мужик от дальней стенки. — Мамка-то живая, поди? Али ещё кого оставил?

— А толку им всем с меня? — отозвался я, воскрешая в сердце все те мысли, с которыми шёл за водкой в супермаркет. — От меня ни денег, ни внимания. Внимания нет, потому что сутками пытаюсь деньги добыть. А денег нет, потому что согласно пророчеству. Вот только не надо мне тут лечить киношными фразами, а? «Ты можешь идти один», «всегда есть минимум один вариант», «рукописи не горят»…

— Рукописи-то с какого бока? — Мужик подплыл ближе.

— А с такого! — махнул я рукой и тут же вздохнул, растеряв весь запал. — Писатель я…

— Ну п***ец! Писатель… — Перед мужиком из воздуха возникли поручни, за которые он уцепился и втащил жирное тело на бортик. Трусы мерзко шлёпнули по кафелю. — А чего вскрылся-то? Из-за любви?

— Да какой там! — Я машинально присел рядом, достал сигарету и прикурил; мужик не заругался. — И не вскрылся я, а с балкона прыгнул.

— Вот, ещё и дворнику подгадил…

— Жизнь такая — и не захочешь, а подгадишь, хоть кому-нибудь. Ты вообще-то спросил — слушать будешь, нет?

Мужик пожал толстым плечом. Я расценил это как «да» и сказал, затянувшись:

— Да тупо всё, дядя. Ту-по. Не объяснишь, пережить надо. Вдруг понимаешь, что тебе уже — за тридцатник, ты работаешь на хреновой работе, перспектив — ноль, талантов… Ну, я писатель, да. Меня человек сто, может, читают, там, лайки ставят. И всё. Понимаешь? Всё! Ни хрена больше в жизни нет и не предвидится. Носишься, носишься, как белка в колесе. Кто-то после работы бухает, кто-то дурь по вене пускает — чтоб расслабиться, чтоб жизнь хоть как-то, хоть через дерьмо унюхать немного. Развалиться на диване и сказать: вот сейчас я живой, и мне срать на всё, я свободен! Мне повезло — я книги писал. Мне хреново — я пишу. Об меня ноги вытерли — я пишу. От меня жена ушла…

— Во! — Мужик поднял указательный палец. — Вот оно. А я говорил же — из-за любви. Люди вечно так: как дурь всякую творить — так из-за любви, а как умные вещи — так из-за денег. А потом голосят, что любовь — самое важное, а деньги — пыль. Где логика?

— Да пошёл ты! — обиделся я и бросил сигарету в бассейн. — Вообще больше ничего рассказывать не буду.

Я встал, демонстративно отошёл. Далеко-то было не уйти — стены кругом. Поэтому я просто отвернулся и сложил руки на груди — картина «Я обиделся».

— Да ладно, чё ты залупился-то? — проворчал мужик примирительно. — Давай, бомби дальше. Меня дядь Петей звать, кстати.

Эта вопиющая обыденность меня почему-то резко переориентировала. Я повернулся и, даванув на дядь Петю мрачного косяка, буркнул:

— Семён.

— Да знаю я. Чего сдох-то? Жена больно хорошая была?

Вот располагал он к себе.