Читать «Дети радуги»

Моему сыну Михаилу посвящается

«Когда человек не знает, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным».

– Папа, хочешь, я расскажу тебе сон, который приснился мне сегодня?

– Ну, расскажи.

– Мне приснился необыкновенный город!

– Какой город?

– Он был очень похож на наш.

– И что было в нем?

– Улицы, площади, скверы, дома, фонтаны, стадионы, парки, дворцы – все, как у нас.

– И светофоры на перекрестках?

– Да, и светофоры.

– И магазины?

– И магазины.

– А кинотеатры?

– Такие же, как у нас.

– И школы?

– Да, и школы.

– И такси?

– И такси.

– И трамваи?

– И трамваи.

– И та вечная лужа после каждого дождя на пересечении Продольной и Поперечной?

– И лужа.

– И люди?

– Да, и люди.

– Но что же тогда в этом городе было необыкновенного? Чем-то он все-таки отличался от нашего?

– Да, папа.

– Чем же?

– Дело в том, что меня в этом городе узнавали все, а я – никого…

«Их было три тысячи пятьсот человек. Они растянулись по фронту на четверть мили. Это были люди-гиганты на конях-исполинах. Их было двадцать шесть эскадронов, а в тылу за ними, как подкрепление, стояли: дивизия Лефевра-Денуэта, сто шесть отборных кавалеристов, гвардейские егеря – тысяча сто девяносто семь человек и гвардейские уланы – восемьсот семьдесят пик. У них были каски без султанов и кованые кирасы, седельные пистолеты в кобурах и кавалерийские сабли. Утром вся армия любовалась ими, когда они в девять часов, под звуки рожков и гром оркестров, игравших «Будем на страже», появились сомкнутой колонной, с одной батареей во фланге, с другой в центре и, развернувшись в две шеренги между женапским шоссе и Фришмоном, заняли свое боевое место в этой могучей, столь искусно задуманной Наполеоном второй линии, которая, сосредоточив на левом своем конце кирасир Келлермана, а на правом – кирасир Мило, обладала, так сказать, двумя железными крылами».

– Слышь, Сапог, кончай, в натуре, нудить! – послышался из дальнего угла растяжный голос Зебры, невысокого, худощавого и чаще всего злобного мужичка лет тридцати с небольшим. – Достал уже своими железными крыльями!

– Крылами, – спокойно поправил рассказчик.

– Один хрен! – ответил Зебра. – Ты что, думаешь, твоя туфта кому-нибудь в кайф?

– Так, я что-то не понял! – вступил в перепалку Рукавишников. – Всем, значит, нравится, а тебе одному – нет. Так, что ли? Ты у нас особенный?

– А ты спроси, спроси у всех! – неожиданно взбрыкнул Зебра, вставая и вращая головой, будто ища поддержки. – На самом-то деле – как? Ну, что умер?

– Я молчу, потому что думаю: как тебе подоходчивей объяснить, – совершенно спокойно ответил Рукавишников. – Ты ведь простых человеческих слов у нас не понимаешь.

– Не понимаю.

– Вот, не понимаешь, – продолжал Рукавишников, поднимаясь со своей койки и вырастая в проходе огромной фигурой. Затем он, не спеша, направился в угол барака, где полувоинственно и вместе с тем полутрусливо стоял Зебра.

Он подошел вплотную к нему, одной рукой облокотился о нары второго яруса, другой уперся себе в пояс. Глаза Зебры заметались, похолодели.

– Ну, так что? – спросил Рукавишников, как в последний раз, будто еще давая Зебре шанс оправдаться или смириться.

– Эй, Рука, кончай бузу! Сядь на место. – Голос Исподина прохрипел тихо, но властно, – Зебра больше не будет. Так я говорю?

– Так, – примирительно согласился Зебра и осторожно сел, косясь на Рукавишникова.

– Профессор уши нам не шлифует, это точно, – продолжал Исподин. – Я про эти дела сам когда-то читал…

– Неужели читал? – вдруг спросил Зебра, снова оживившись. – У вас же на цинте годов больше, чем на воле.

– А ты, Зебра, мои года не считай! И порожняк не гони. На зоне тоже библиотеки имеются, усек? Или ты не знал? Или ты цыпленок, а?

Зебра затих. Он быстро понял, что уж если сам пахан за Профессора вступился, если его, Федю Конкина, человека со второй ходкой, малолеткой неопытным обозвал, – то делать нечего, нужно подчиниться и молчать. Видать, сильно в жилу Исподину – байки профессорские. А что, пусть себе травит. Все ж таки развлечение какое-то.

Рукавишников, скрипя половицами, неторопливо вернулся на свое место, грузно сел и, лениво вращая сжатыми кулаками, будто разминая запястья, повернулся к Сапожникову.

– Продолжайте, Алексей Николаевич, – сказал он. – Что там дальше было?

– Может, в другой раз? – как-то нерешительно спросил Сапожников, посматривая по сторонам.

– А что так? Валентин Петрович разрешает, вы сами слышали.

– Да как-то настроение уже не то… – ответил Сапожников, глядя не на соседа по бараку, а на пахана.

– Ну, как знаете, – сказал Рукавишников, оглядываясь.

– И то, правда, ребята, – кашлянул Исподин и добавил своим негромким, но железобетонным голосом: – Пора ухо давить, завтра день тяжелый предстоит. Воробей, кто там дежурный? Пусть свет потушит.

– Зима дежурит, – отозвался Воробей.

Зимченко безмолвно поднялся и нажал клавишу выключателя у входа. В один миг кромешная темнота воцарилась в бараке – для кого зловещая, для кого привычная и потому спокойная. И лишь спустя несколько минут в маленькое окошко, заштрихованное толстыми прутьями решетки, пробился далекий свет почти полной луны, взошедшей с другой стороны черного, приземистого здания. Только к утру она завершит свой поход по звенящему январскому небосводу и заглянет в это окошко своим прощальным бледно-желтым светом. Через шесть с половиной часов это случится, не раньше.

А пока наступала очередная ночь в безжалостно морозной Сибири, где в одной из самых глухих точек притаилось ИТУ № … И люди в этом ИТУ тоже хотели спать, как и все остальные в огромной, почти бескрайней стране – рабочие и банкиры, учителя и врачи, бизнесмены и нищие, спортсмены и болельщики, артисты и студенты – все, кто по воле судьбы жил на этой территории и вынужден был приспосабливаться к ее законам, к ее климату и к ее бесчисленным часовым поясам.

И которую уже ночь начинал Сапожников с размышлений. Все не мог привыкнуть к этой отнюдь не курортной обстановке. Поначалу, два года назад, просто боялся каких-то зоновских провокаций, о которых много слышал, но над которыми всегда посмеивался – там, на воле. А вот, глядишь, и самому пришлось в этом пекле оказаться. Кто бы мог подумать! Воистину – от тюрьмы и от сумы…

Он повернулся на правый бок, устроив шелестящую, набитую соломой подушку между плечом и щекой, закрыл глаза. Сна не было. Он хорошо уже знал, что первым захрапит пахан – Валентин Петрович Исподин, человек старой закалки, с правильным пониманием жизни, ее нюансов и тонкостей. Пусть и рецидивист – но как же с ним было интересно беседовать! Он родился сразу после войны, голод помнил, похороны Сталина помнил – по-детски, но все-таки помнил. И еще – какой подъем народного духа был в те годы, энтузиазм новостроек, когда страну поднимали из руин, города отстраивали по новой. И при том карточную систему отменяли, цены снижали практически на все. Вот и выходило: то, что учитель истории Сапожников знал, в основном, из книг, рассказывал ему Исподин из своей жизни – негромко и ненавязчиво, но с доступностью невероятной. «А знаешь, почему все так было, а теперь навыворот? – спросил однажды Валентин Петрович и, не дожидаясь реплики Сапожникова, сам ответил. – Потому что у людей, у всей страны – идея была. А теперь – что? Идею отняли и растоптали, на прошлое, на заслуги ветеранов – насрали, а людей в быдло превратили. Теперь каждый – сам за себя…»

Вторым Зима уснет, Зимченко Григорий Иванович, водитель автобуса из Тулы. Крепкий такой мужик, широкоплечий. И спокойный – как удав. Похожая история у него случилась с его, Сапожникова, собственной, да не совсем похожая. «Он пешехода задавил, что случайно на дорогу выскочил, а я… – думал Алексей. – Ему все-таки легче со своим раскаянием жить, чем мне – со своей болью».

– Опять не спится? – тихо спросил Рукавишников. Он давно выбрал себе место рядом с местом Сапожникова. – Перестаньте, все будет хорошо. Я чутко сплю, если что – услышу.

– Да я не боюсь вовсе, – ответил Алексей. – Мне теперь бояться нечего, тем более, за жизнь свою никчемную. Просто… никак от воспоминаний избавиться не могу… Прилипчивая это зараза – воспоминания.

– Знаете, Алексей Николаевич, я тоже, – почти шепотом сказал Рукавишников и придвинулся ближе. – Скоро трюльник исполнится, как я сел, а все никак. Снится мне все, как было… Почти каждую ночь, представляете? Как настоящее кино какое-то. Даже цветное будто…

– Да ты что! – Сапожников повернулся к нему. – Не думал я, Игорек, что ты такой впечатлительный.

– Еще какой! Вы что думаете, если я качок бывший, то у меня нервов нет?

– Почему? Я так не думал.

– А я как раз думал. Надеялся, что на зоне мне память подлечат, выбьют из головы весь этот бред. Ну, не в прямом смысле, конечно. И что же? Ни фига! Нет, днем-то все в порядке: мы ведь работаем, чем-то заняты постоянно. А ночью, стóит мне заснуть, тут же – все, как наяву: как я вошел, как ее с этим козлом увидел, как потом его…

– Прости меня, Игорь, но я считаю, что ты поступил несправедливо. Он-то был при чем, тот чудак? Поговорку знаешь: сучка не захочет, кобель не вскочит? Ты прости, конечно, что я так