Читать «Молитва нейрохирурга»

Выключить свет

Дэвид Леви Джоэл Килпатрик

Молитва нейрохирурга

Текст предоставлен правообладателем

«Молитва нейрохирурга / Дэвид Леви, Джоэл Килпатрик ; [пер. с англ. В. А.

Измайлова]. – : , . – »: Эксмо; Москва; 2019

ISBN 978-5-04-097272-2

Аннотация

Эта книга – поразительное сочетание медицинской драмы и духовных поисков. Один

из ведущих нейрохирургов США рассказывает о том, как однажды он испытал сильнейшее

желание молиться вместе со своими пациентами перед операцией. Кто-то был

воодушевлен и обрадован. Кого-то предложение лечащего врача настораживало, злило и

даже пугало. Каждая глава книги посвящена конкретным случаям из жизни с подробным

описанием диагноза, честным рассказом профессионала о своих сомнениях, страхах и

ошибках, и, наконец, самих операциях и драматических встречах с родственниками

пациентов. Это реально интересный и заслуживающий внимания опыт ведущего

нейрохирурга-христианина. Опыт сомнений, поиска, роковых врачебных ошибок, описание

сильнейших психологических драм из медицинской практики. Книга служит прекрасным

напоминанием о бренности нашей жизни и самых важных вещах в жизни каждого человека,которые лучше сделать сразу, не откладывая, чтобы вдруг не оказалось поздно.

Дэвид Леви, Джоэл Килпатрик

Молитва нейрохирурга

David Levy and Joel Kilpatrick

GRAY MATTER

Перевод с английского Владимира Измайлова

От автора

От всего сердца благодарю тех, кто вместе со мной создавал эту книгу. Это Джоэл

Килпатрик – талантливый литератор, воплотивший мою мечту в жизнь; Кэрол Трэвер –

выпускающий редактор Tyndale House, чьи советы и опыт помогали нам с самого начала; редактор Кара Петерсон – ее проницательность и мастерство оказались бесценны; и Грег

Джонсон – мой агент, которому тоже досталась немалая роль.

А еще я искренне признателен всем, кто подавал ценные идеи или поддерживал меня

во время работы над рукописью: Дональд Адема, доктор остеопатии; Су Ху Чой, доктор

медицины; Дэвид и Анна Клифф; Роберто Куэва, доктор медицины, член американской

коллегии хирургов; Диана де Пол; Дебби Формен; Джим Формен, лицензированный терапевт

в сфере брака и семейных отношений; Клем Хоффман, доктор медицины; Сандра Лэнгли; Катерина Леви; Вера Леви; Дорин Хан Мар, доктор медицины; Меррил Нанигьян; Мэри Энн

Нгуен-Куок; Уильям Рэмбо, доктор медицины; Скотт Рикеттс; Нгуен-Ти Робинсон, доктор

медицины; Натали Родригес, доктор медицины; Марк Сломка; Джейми Уилсон; Джордан

Зиглер, доктор медицины.

Все истории, приведенные в книге, произошли на самом деле. В целях

конфиденциальности имена пациентов и некоторые подробности изменены; описание

событий максимально приближено к тому, как они происходили в действительности.

Факторы риска

С Марией мы встречались впервые.

Церебральная аневризма. Большая и хуже того, нетипичная. Мозговая артерия ослабла

и распухла, будто удав, заглотивший курицу. Принимать меры нужно было, как говорится, вчера. Чем дольше мы ждали, тем выше был риск разрыва. А это почти верная смерть.

Мария была воплощением высшего управленца: классический черный костюм, туфли

на каблуках и атташе-кейс. Кейс лежал рядом, на стуле – бумаги, папки, презентации… Мне

почему-то казалось, что она забежала на перерыв и сейчас скажет:

«Доктор, а быстрее нельзя? У меня только десять минут! Клиенты ждать не будут!»

Нет, не сказала. И я видел: она беспокоилась. Диагноз оказался совершенно

нежданным, а церебральная аневризма… попробуй такое запланируй.

Ее ко мне направил невролог. Аневризму «поймал» он, причем совершенно нежданно: не иначе фортуна в тот день решила улыбнуться Марии и, возможно, спасти ей жизнь. Часто

смертельно опасные угрозы, скрытые в глубинах мозга, совершенно никак себя не

проявляют, покуда не грянет гром. Те же аневризмы с их печальной славой таятся до

последней минуты, когда давление крови рвет слабые стенки артерий, а потом – чувство, будто рвануло в голове, дикая боль, потеря сознания, и если помощь не поспеет, – то все, финал. Порой, если сойдутся звезды, аневризма упирается в нерв или в мозговую структуру

и вызывает некие подозрительные симптомы – и дай бог, если их странность насторожит

кого-нибудь еще до трагедии. Мария о таком даже не подозревала. На

магнитно-резонансную томографию (МРТ) она пришла по совершенно другой, пустяковой

причине, и сканирование выявило в ее голове скрытую угрозу – словно камера, случайно

выхватившая серийного убийцу из толпы.

Я должен был все исправить, пока эта угроза не нанесла вреда.

Вероятность того, что церебральная аневризма размером с горошину начнет

кровоточить, довольно мала. Таких случаев за год – примерно два на каждую сотню. Иными

словами, девяносто восемь человек из ста живут себе и радуются – и можно подумать, будто

риск невелик. Но вот если рванет… Вероятность смерти – один к трем. Людей даже не

успевают доставить в госпиталь – их убивает кровь, что хлещет прямо в голову и не находит

выхода. У трети из тех, кому все же повезет попасть в больницу, проявляются тяжелые

когнитивные нарушения – немота, паралич, утрата памяти… Иногда больные даже не узнают

родных. О прежней жизни остается только мечтать.

Вот об этом мне и приходится рассказывать всем, у кого обнаружат такую угрозу, когда мы вместе решаем, делать операцию или нет. А еще я должен оценить риск разрыва

аневризмы или иного дефекта, и если этот риск велик, то именно мне предстоит вернуть все

в норму, – и прежде, чем случится непоправимое.

У Марии выбора не оставалось. Мешотчатая аневризма диаметром с вишню и кучей

«дочек» – кто знал, как она себя поведет? Лечить, только лечить.

Мы сидели в моей смотровой. Типичная медицинская каморка: площадь три на три, умывальник, застекленный шкаф и окно с видом на парковку. На парковке – деревья. Уюта и

близко нет. Самая обычная смотровая, как в любой другой больнице, разве что стену

украшают фотопейзажи, но это уже я постарался. Вдоль другой стены – стулья для больных

и их родственников; сейчас они пустовали. Рядом, под рукой – компьютерная стойка: в нее я

вбиваю все данные и на ней же просматриваю снимки. Вот и теперь я развернул монитор к

Марии, и на дисплее завертелась трехмерная реконструкция КТ-ангиограммы. Аневризма, пакостный пупырчатый шар, маячила над гладкой артерией, словно призрак над водостоком.

– Мы с ней справимся, – уверил я. – Давайте расскажу, как именно.

На белой настенной доске я условно нарисовал ее аневризму – и начал долгий рассказ о

том, что будет после наркоза. Потом, не вставая с кресла, я без резких движений развернулся

и взглянул ей в глаза. Момент был очень важен. Мария умела держаться – сказывались годы

выбранной профессии, – но ее выдавали и скованность, и руки, нервно прижатые к груди, и

стиснутые пальцы, и застывший взгляд. Порой она невольно подергивала головой и отбивала

пальцами какой-то странный ритм, и если пыталась скрыть тревогу, то это ей не особенно

удавалось. Да и не стоило оно того: страх должен был выйти. Видимо, ее терзала мысль, не

подошли ли к концу все радужные мечты и надежды. А что еще остается думать, если ваш

автобус, резво мчавший по дороге жизни, вдруг с диким скрежетом тормозов свернул в

переулок Нейрохирургов?

Если ваш автобус, резво мчавший по дороге жизни, вдруг свернул в переулок

Нейрохирургов, невольно приходит мысль о конце всех радужных мечтаний и

надежд.

А если впереди тупик?

Я донес до нее непростую истину – и теперь мне предстоял ряд столь же непростых

задач. Первая – успокоить ее насчет операции и заверить в успешном исходе, то есть в том, что вмешательство не причинит вреда. Вторая – честно рассказать о рисках. Риски могли

быть разными – слепота, кома, паралич, смерть… Молчать я не имел права. Она должна

была знать, чего ожидать и к чему готовить родных. Мало ли. Чувствительность мозга

невероятна. При вторжении, каким бы оно ни было, все всегда может пойти не так. И я был

обязан преподнести все это спокойно, честно и без утайки – женщине, которая и слышать о

таком не хотела.

Умение поставить верный диагноз – лишь часть работы врача. Он должен следить за

тем, как себя ведет; за тем, как преподносит факты; за тем, какое впечатление производят его

слова; за тем, как он держится и как относится к больным. Что прочтут люди в ваших глазах?

Уверенность или страх? Смотрите ли вы им в глаза? Или поверх плеча? Или ваш взгляд

бесцельно скользит по комнате? Что они подумают о прогнозе, который вы еще не озвучили?

Что увидят в языке вашего тела, в движении рук, в почти неуловимой мимике, в манере

общения – расслабленной или, напротив, напряженной; в вашей готовности видеть в них

людей, а не медицинские случаи? Беседа с тем, кому предстоит операция – это танец. Вам

нужно довести его до совершенства, вам нельзя чувствовать ни малейшей скованности, вам

позволено делать лишь верные па, – и тогда и вам, и вашим пациентам будет хорошо. К

счастью, мои спокойные манеры, как кажется, внушают людям покой. Но требуется

огромный опыт, чтобы врачебный такт казался совершенно естественным, и именно к этому

и нужно стремиться: даже если диагноз плох, вы можете передать больному чувство

уверенности.

Я объяснил риски операции – и риски отказа от нее. Объяснил выгоды того и другого.

Мария слушала и иногда кивала. В ее взгляде я читал немую просьбу: скажите, что есть

чудо-таблетка! Скажите, что все решится быстро и легко! Больные почти всегда верят, что

врач всесилен, – или, по крайней мере, надеются на это. Мы, нейрохирурги – верховные

жрецы современной медицины, и к нам взывают, словно к божествам: вылечи! исцели! Да, именно так нас воспринимают люди. Мы, собственно, и не против. И я даже походил на

жреца в своем белом халате и светло-синей медицинской форме, в этом устрашающем

облачении, символе отделенности от людей – и, наверное, превосходства над ними. Но я

решил оставить эту роль. Почему я так решил? Потому что я – мастер, я владею искусством

медицины… но исцеляю людей вовсе не я. И не мне занимать место Бога в их сердце.

Причем, как кажется, у многих оно уже занято.

Я снова проглядел снимки, прекрасно зная, что у нее только один путь.

– Мария, вам не обойтись без операции, – сказал я. – Видите аневризму? Вот она, круглая и словно на стебельке. Мы называем такие «ягодками». Только вот у «ягодок»

гладкие стенки, а у вашей масса мешков, и чем их больше, тем выше риск разрыва.

Она затаила дыхание. А где хорошая новость? Ведь все будет хорошо, правда? Она

ждала этих слов. Она была в самом расцвете жизни, она построила прекрасную карьеру… Но

я не мог такого обещать. И уже в который раз меня поразила мысль: у людей, совершенно

здоровых на первый взгляд, в голове, может быть, тикает бомба.

Я ощутил волну сострадания, и пришел покой. Я мог помочь ей, пусть даже это было

нелегко. Я владел всеми навыками, я не избегал любимого дела, и у нас была цель –

устранить источник опасности. Я хотел только одного: чтобы травма Марии навеки осталась

в прошлом. В идеале ей не пришлось бы видеть больничных стен еще несколько месяцев –

до времени контрольного сканирования. Союзы «хирург-пациент», в отличие от прочих, лучше заключать на время: мы встречаемся, решаем проблему и идем дальше разными

дорогами.

– Это может подождать? – наконец спросила она.

По статистике, могло: аневризма росла довольно долго. Но те, кто давно работает в

нашей сфере, на своем веку часто видели, как люди истекали кровью, еще не успев попасть

на хирургический стол.

– Будь ваша аневризма идеально гладкой или чуть поменьше – тогда без проблем, –

ответил я. – Подождали бы и месяц. Но ее форма и размер меня очень тревожат.

Мария едва заметно кивнула.

– Видимо, придется, – тихо сказала она. – Наверное, у меня еще будут вопросы, когда я

все осмыслю. И семье нужно сказать.

Мы замолчали. Она думала, я не торопил. А когда прошла минута, я решил сделать то, что уже стало для меня привычным – и то, чего я никогда не видел в практике других врачей: в мгновение ока я разрушил свой облик «кумира».

– Знаю, на такое непросто решиться. И вам есть о чем подумать, – сказал я. – Хотите, помолимся вместе?

Я спросил так, чтобы при желании она могла отказать. Ее родители были католиками –

я прочел об этом в истории болезни, – но она не посещала церковь.

Мария чуть наклонила голову к плечу и взглянула на меня, будто на странный

финансовый отчет, а потом слегка вздохнула и кивнула.

– Хорошо, – ответила она, слегка смутившись. – Давайте.

Не вставая с кресла, я подъехал поближе и подал ей руку. Она удивилась, но невольно

схватилась за нее, словно утопающий – за брошенную веревку, и я склонил голову, чтобы не

смущать ее взглядом.

– Господи, благодарю Тебя за Марию, – сказал я. – И за то, что позволил нам найти эту

аневризму. Мы не знали о ней ничего – но Ты знаешь все, и именно Ты показал ее нам.

Молю, пусть эта аневризма не причинит вреда, пока мы ее не излечим. Не оставляй Марию, дай ей почувствовать, что Ты рядом, подари ей мир и покой. Во имя Иисуса, аминь.

Я открыл глаза. Мария, склонив голову, тихо плакала. Слезы капали прямо на юбку, оставляя следы, но она не обращала на них внимания. Казалось, ее окутала безмятежность.

Она была спокойна и внимательна, будто в церкви. Нервные спазмы, рожденные страхом, исчезли. Она глубоко дышала, и с каждым вдохом тяжесть, окутавшая ее, уходила прочь. Эта

внезапная перемена могла бы меня поразить, если бы я не видел ее прежде – много раз.

Прошло несколько минут, и Мария взглянула на меня. У нее потекла тушь; по щекам

тянулись серые струйки. Она кивнула, будто соглашаясь со словами молитвы, и я подал ей

платок из коробки на стойке.

Простая молитва дала то, чего нельзя получить ни в страховых компаниях, ни в клиниках, ни у хирургов, ни от лекарств.

– Благодарю вас, доктор Леви, – сказала она. Ее сияющий взгляд излучал спокойствие и

надежду. – Никогда раньше не молилась вместе с врачом.

Я улыбнулся. Сколько раз я это слышал! Простая молитва дала ей то, чего не мог дать

ни один разговор, ни один сеанс психоанализа, ни целая груда медицинских фактов. Того, что ей удалось обрести, она не получила бы ни в страховых компаниях, ни в клиниках, ни у

хирургов, ни от лекарств. Молитва позволила ей почувствовать уверенность и покой – и

даже, как мне показалось, прикосновение Бога.

Операция шла безупречно почти до самого конца.

А потом аневризма рванула, и кровь, ринувшись в мозг, стала заливать его с каждым

ударом сердца.

Неужели мы ее не спасем?

Я велел помощникам готовить инструменты: нужно было закрыть разрыв. Все шло

словно в замедленной съемке. В душе нарастали разочарование и злость. Больше всего

хирурги ненавидят неожиданности, особенно те, что способны лишить семью любящей

жены и матери.

По сонной артерии я завел инструменты прямо под кровящую аневризму. Предстояло

остановить кровотечение из разорванной стенки, иначе рана грозила смертью. Пять минут

дикого стресса – и я ввел контраст: посмотреть, что получилось.

Сердце рухнуло в пропасть. Контраст стекал с верхушки купола. Аневризма

по-прежнему кровила. Пять минут она истекала кровью. Прямо в мозг.

Выживет ли Мария? И если да, что с ней станет?

На ювелирную работу ушло еще несколько минут, пронизанных болью неизвестности.

Наконец кровить перестало. Еще час потребовался на то, чтобы понять: Мария останется в

живых, обширного инсульта не случилось, она могла двигаться и говорить. Когда Марию

увезли в интенсивную терапию – и в следующие несколько дней, пока ее состояние

неизменно улучшалось, – я благодарил Бога за отклик на нашу молитву. Верю, для Марии

она изменила многое, – как и для меня.

В нейрохирургии случается и не такое.

* * *

Понятия не имею, волнует ли медсестер, врачей, хирургов – или даже нейрохирургов –

духовная жизнь больных. Не знаю, молится ли кто-либо из врачей вместе с больными, как

это делаю я. О таком не говорят ни на медицинских конференциях, ни с коллегами в лифте, ни в больничном кафетерии. В таких материях очень легко оскорбить больного или его веру, а за такое могут выгнать из медицинского сообщества, или, что еще хуже – преступником

сочтут. Роль молитвы в медицине – тайна не менее великая, чем серое вещество.

Но мне кажется, и врачи, и больные признают, что в больничном уходе отсутствует

некий очень важный элемент. И вот что странно. Доктора почти не говорят о духовности и

не предпринимают в ее отношении никаких действий, но подавляющее большинство – три

четверти из опрошенной тысячи, – тем не менее согласны, что религия и духовность играют

важную роль, помогая больным исцелиться и обрести позитивный настрой1.

Больные тоже высоко ценят религию и духовность – особенно на пике болезни. Вот

данные одного такого исследования, проведенного в офтальмологической клинике

университета Джона Хопкинса: из ста двадцати четырех пациентов, принявших участие в

последовательном опросе, 82 % подтвердили, что молитва важна для их здоровья и

благополучия2.

Роль молитвы в медицине – тайна не менее великая, чем серое вещество.

Когда я обратился к духовному миру больных – и когда частью наших бесед стала

молитва, – отклик был поразителен. Люди исцелялись на моих глазах – и духом, и телом.

Прежде они не знали такого счастья. Так мне открылись две очень важных истины. Первая –

есть предел тому, что я могу сделать как мастер-нейрохирург. И вторая: тому, как Бог волен

преобразить наши души, предела нет.

Моя цель – применить свои навыки и знания на благо людей и помочь им не просто

продлить жизнь, но и сделать ее ярче. Чувства и здоровье связаны воедино. Эмоции могут

вылечить болезнь или усугубить ее, – а на них, в свою очередь, влияет то, в каком состоянии

находится наш дух. Смех и радость исцеляют, это известно; а обида, злость и горечь –

прямая дорога к заболеваниям. Прощение способно излечить, это ясно отражено во многих

исследованиях, а наше представление о Боге может вызвать непрерывное счастье – или

непрестанный страх. И в отношении к здоровью эти проблемы играют не второстепенную

роль, а главную3.

А врач в ответе за то, чтобы больные увидели путь к исцелению, – равно как и за то, чтобы они выбрали этот путь.

* * *

Сложных случаев в моей практике много. Нейрохирург – последнее звено в цепочке, которая обычно начинается с работников скорой помощи, неважно, первичной или

экстренной. В кабинет нейрохирурга – в итоге – могут привести даже пустяки: то голова

болит, то кружится, то колет не пойми где… Вы приходите к врачам неотложной помощи

или вызываете помощь на дом; вас иногда отправляют к неврологу; он назначает МРТ…

Кстати, неврологи операций не делают. Это дело нейрохирургов. Невролог – это наш

Энсел Адамс4, только предмет его интереса – не Америка. Неврологи на своих аппаратах

сканируют мозг и нервную систему, делают электроэнцефалограммы, электро-миограммы, магнитно-резонансную томографию – и ищут проблему. Главная сложность их работы вот в

чем: те симптомы, которые им видны, только они и могут истолковать. Симптомов этих

великое множество. Неврологи связывают их в цельную картину и навешивают бирку с

диагнозом. И как без них понять, на что указывает снимок? На болезнь Паркинсона? На

рассеянный склероз? На иное неврологическое расстройство с особым характером

проявлений? Или это случайный набор, который вообще ни о чем не говорит? Часто

симптомы вызваны напряжением и страхом. Открою секрет: чаще всего никто и понятия не

имеет, почему именно у вас колет в руке, или почему именно у вас все время болит голова, или почему именно вас преследуют «странные ощущения» в какой-нибудь части тела.

Неврологам то и дело приходится говорить: «Я не могу найти ничего, что объяснило бы

ваши симптомы». Впрочем, важно другое: головные боли, головокружение или покалывание

– это далеко не всегда свидетельства аневризмы. Вот неврологи и пытаются выяснить, кто на

самом деле болен. У них сложная работа.

А назначаемые ими MPT-сканирования бесценны. На них можно увидеть аневризму

или иной дефект, никак не связанный с симптомами, – угрозу, о которой никто и не

подозревает. Мы называем такие случаи «счастливой находкой», и это одна из причин, по

которой больных направляют ко мне. Обычно на снимках видны маленькие, абсолютно

безвредные шишечки на сосудах, но иногда встречаются и другие дефекты – смертельно

опасные, как аневризма Марии.

Мое дело – операции на мозге. Если требуется вмешательство хирурга – для

устранения опухоли, аневризмы, сгустка деформированных сосудов, – проникнуть в голову

можно по-разному. Открытая хирургия предпочитает «традиционный подход»: в черепе

сверлят отверстие, и открывается доступ к серому веществу. Оно не больше дыни – но в нем

хранится вся наша память, привычки, знания, личность и все то, что наделяет смыслом нашу

жизнь. Аневризмы чаще всего располагаются в основании мозга, между долями – и чтобы

добраться до сосудов, эти доли нужно развести в стороны. В открытой хирургии так и

поступают. Хирург проводит операцию, глядя в большой подвесной микроскоп, установленный над больным. Микроскоп оснащен прозрачным стерильным покрытием – и

потому может спокойно находиться рядом с раскрытым мозгом. Меня всегда приводило в

трепет то мгновение, когда твердая мозговая оболочка – по-латыни dura mater, «крепкая

основа» – отходит в сторону, открывая взгляду блестящую поверхность мозга. Такое

чувство, будто ты в первый раз надел подводную маску и нырнул рядом с коралловым

рифом. Вокруг расцветает дивный новый мир, и ты уходишь в него, забывая себя. Сквозь

линзы микроскопа мозг предстает во всем своем совершенстве; подсветка проясняет

картину; фокусировка проявляет детали, и перед глазами простирается заснеженное поле, по

которому, как по холмистой долине – сквозь борозды и извилины бугристой коры, – алой

лозой вьются артерии и артериолы.

Меня часто спрашивают, каково это – смотреть на мозг, прикасаться к нему, лечить

его… Я отвечаю так: это невероятно сложно – но это восхитительно. Ритмичная пульсация

артерий и вен приковывает взгляд. Мозг и сердечно-сосудистая система, питающая его

кровью и кислородом, устроены невероятно сложно, – намного сложнее, нежели любой

космический корабль, суперкомпьютер или иное творение человеческих рук. Мозг – это

командный центр тела. Вся наша жизнь – от самых базовых функций до вершин искусства, музыки, поэзии, науки и любви – заключена в этой изящной и миниатюрной упаковке.

Проводить операции на мозговых сосудах, восстанавливать приток крови к командному

центру – это поразительно. Дело, связанное с чем-то столь жизненно важным, воодушевляет

и придает сил. Мозг – наш самый ценный недвижимый актив, и право работать с ним – одна

из моих высших привилегий.

Как и другие нейрохирурги, я начинал с открытого вмешательства: высверливал часть

черепа, брал инструменты, заводил их внутрь, исправлял проблему и возвращал обратно

высверленную часть. Позже я решил обратиться к эндоваскулярной хирургии. За ней

будущее, и я это понимал. Большая часть проблем в мозге связана с артериями и венами.

Технологии все чаще помогают нам решать эти проблемы, не вскрывая череп. Мы вводим

инструменты в ногу, в бедренную артерию, и проводим их к мозгу: метр с небольшим «на

север». Эта отрасль хирургии не столь инвазивна, мы не разрезаем кости и не раскраиваем

голову, и многим это нравится.

Но и неважно, какой подход выбирать: в проникновении в мозг нет и не может быть

ничего рутинного. Эндоваскулярная нейрохирургия все еще трудна и опасна. По правде, это

одна из самых опасных отраслей хирургии. Каждый раз, когда приходится иметь дело с

поврежденным сосудом – а при аневризме сосуд всегда поврежден, – вы знаете: стенка уже

ослаблена, риск ее разрыва намного выше и любое прикосновение, любая манипуляция

могут привести к тому, что мозг зальет кровью.

Все родители знают, как сильно кровоточат ссадины на голове: небольшая царапина

сперва кажется огромной кровавой раной. То же самое можно сказать и о ранах внутри

головы. Мозг жаден до крови. На него приходится лишь два процента от общей массы тела –

и пятнадцать процентов от всей потребляемой крови. Да, он настолько важен.

Из-за высоких требований к потреблению крови и кислорода – а равно так же из-за

малых запасов энергии, – мозг неимоверно чувствителен к нарушениям кровотока. Если при

открытом хирургическом вмешательстве рвется аневризма, кровь хлещет так, что

операционное поле мигом превращается в кровавое месиво: вы просто не видите, что вам

делать, и словно латаете трубу среди болота. Справиться с таким очень непросто.

При операциях на других органах можно без особых последствий клипировать сосуды, остановить приток крови и расчистить операционное поле. Но с мозгом приходится

обращаться куда более осторожно. Это элитный район. Здесь хранится информация о всей

нашей жизни – и нет системы резервного копирования. Когда хлещет кровь, нельзя слепо

ставить клипсы на все вокруг: вы рискуете повредить сосуд или нерв, который позволяет

человеку петь, танцевать, глотать, читать, говорить или узнавать внуков. Мозг – это минное

поле. Продвигаться по нему вы должны шаг за шагом. Внезапное кровоизлияние способно

закрыть обзор, и в гневе вы, возможно, начнете спешить, желая устранить проблему как

можно скорее, – но лучше не делайте так, иначе ваше плохое положение станет критическим.

Мельчайшие движения пальцев и инструментов могут повлечь необратимые последствия.

Нейрохирурги должны довести свое мастерство до совершенства, – а еще обязаны знать, где

выше риск кровотечений и как их остановить.

Понимание сложности устройства мозга – одна из главных причин, приведших меня к молитве.

Мне повезло: я учился у лучших нейрохирургов мира и успешно практикую уже

больше пятнадцати лет. Но мне до сих пор сложно хранить спокойствие, когда во время

сложной операции в кровь хлещет адреналин. Если дело касается жизни и смерти, волей-неволей научишься справляться с собственной паникой. Слова «что-то не так»

в нейрохирургии означают риск огромных потерь. И уверяю вас, нейрохирург все это

чувствует и понимает. Вся моя команда после рабочего дня может пойти домой и отоспаться, а я часто лежу и гадаю, что сделал неправильно и где следовало поступить иначе. В каком-то

смысле нейрохирурги совершенно одиноки.

Сложность мозга и тот вызов, который нам приходится принять, сражаясь с его

болезнями, вносит свой вклад – по крайней мере для меня, – в то огромное чувство радости, с которым я отношусь к своей работе. Но это чувство сопряжено с огромным стрессом, а

временами – с разочарованием и бессильной злостью. Даже при технически идеальной

операции все может закончиться очень плохо: загубленная жизнь, умственное расстройство, исчезнувшая память… Случаются самые неожиданные вещи. Операция на мозге – это

хождение по канату. Чаще всего без страховочной сетки.

Понимание того, насколько это сложно – одна из главных причин, приведших меня к

молитве. Я молюсь не потому, будто мне не хватает уверенности. Я просто понимаю, на что

способен я, – и что волен совершить Бог. Хирургия способна справиться с конкретной

проблемой, но излечение тела – это лишь часть, а исцеление – это нечто гораздо большее.

Исходы операций никогда не предсказать на сто процентов. Одни, технически безупречные, оборачиваются инсультами или смертью больного. А бывают просто катастрофы, море

крови… и ничего. Хирурги склонны приписывать это судьбе, случайности или удаче, как в

поговорке: «Умеешь, не умеешь, молись, чтоб повезло». Мы не можем этого объяснить, но я

уверен: здесь задействовано гораздо больше, нежели просто «случайность». А сам я верю, что Бог желает принять участие в наших делах, – и, если мы попросим, Он придет к нам на

помощь.

Духовность – это главный элемент, от которого зависит наше благополучие, наша цельность и развитие нашей личности.

Из других глав вы узнаете, как я, нейрохирург-практик, признал, что наше здоровье

зависит от состояния духа и чувств, и как начал молиться вместе с теми, кому предстояла

операция. Мой путь к слиянию медицины и веры начинался нелегко. Сперва выходило

топорно, уверенности особой не было, да и людям порой было как-то неловко. Часто я

вспоминал древнюю мудрость: хочешь чему-то научиться – знай, сперва получаться не

будет. Я шел без дорожной карты. Никто не учил меня тому, как молиться о больных. Такого

не преподавали ни в медицинской школе, ни в резидентуре. Но все равно со временем

молитва вошла в мою жизнь и стала совершенно естественной. С ней мир стал лучше. И я

даже верю, что она порой меняла исходы операций.

Стало ли лучше всем, за кого я молился? Нет. И да, это разочаровывает и злит. Я все

еще хочу волшебную палочку, которую, как принято считать, каждый врач обретает вместе с

лицензией на практику. Но я был свидетелем многих благ, даруемых молитвой, и убежден, что они – за пределами любой физики или психологии. Исцелялся не только мозг. Многие

освобождались от горечи, гнева и злобы, а именно эти чувства способны стать причиной

серьезных физических проблем. Мне открылось, что Бог видит всего человека, а не только

частную проблему, поразившую голову. Да и сами люди обычно очень признательны, когда

в них видят не просто медицинскую задачу.

Я уже много лет в нейрохирургии и прекрасно знаком со всеми новшествами в нашей

сфере – это и техники, и методы, и устройства, и лекарства, выпускаемые на рынок. Многие

из них довольно оригинальны, я и сам их не раз применял. Еще я дал ряд консультаций

представителям многих компаний, целью которых была разработка более совершенных

устройств, и немало постранствовал по миру, когда обучал других работать с новыми

аппаратами. Я восхищен технологиями современной медицины и благодарен им. Но

несмотря на то, что технология может продлить дни человека или уменьшить боль, она не

всегда способна сделать жизнь лучше.

Со временем молитва вошла в мою жизнь и стала совершенно естественной.

С ней мир стал лучше. И я даже верю, что она порой меняла исходы операций.

Опыт убедил меня: духовность – это главный элемент, от которого зависит наше

благополучие, наша цельность и развитие нашей личности; более того, если мы допустим в

свою жизнь Бога, Он может совершить в ней невероятные чудеса. Именно поэтому я

пригласил Бога стать частью моих бесед и операций. Многих удивит, что нейрохирург –

воплощение науки, логики и человеческого прогресса, – способен столь искренне веровать в

Бога и в божественное вмешательство. И тем не менее – это так.

И да, мой опыт феноменален.

Первые молитвы

Пришло время решений.

Я поднялся по служебной лестнице в предоперационную. Для больных, которым

предстоит операция, эта просторная комната – непременная остановка. Сердце колотилось

как бешеное. Предоперационная, как и всегда, напоминала портовый район мегаполиса.

Медсестры, анестезиологи, врачи – все носились кто с историей болезни, кто с пакетом для

внутривенных вливаний, кто с тележками, шприцами, флаконами, таблетками… Писк машин

смешивался с десятками семейных разговоров и болтовней телевизора, и везде, куда ни

посмотри, стояли каталки с больными. Обычно эта картина внушает мне уверенность и

придает сил. Я редко волнуюсь перед операцией, обычно с меня хоть портрет пиши – эталон

спокойного и уверенного нейрохирурга. Даже больничные запахи – протирочный спирт, латекс, простерилизованная сталь и пластик – рождают во мне спокойствие и ясность мысли

еще до встречи с пациентом. Это моя арена, моя игровая площадка.

Но сегодня я был в ужасе.

Я впервые решил помолиться вместе с больным. Я не просто никогда не делал этого

прежде – я даже не видел, чтобы это делал хоть один медработник. Наша сфера, как правило, нерелигиозна. Духовные материи остаются вне ее границ. Вера, чувства – с этим, по мнению

врачей, должны разбираться священники, медсестры или родные больного. Иными словами, врачи расценивают это как неприятный или раздражающий побочный эффект или даже

слабость характера. Вроде как считается, что те из нас, кому платят за исцеление тела – за

воздействие на материю и возвращение людей к жизни, – выше таких явлений, как

духовность. Мы – хирурги и ученые, люди фактов и мастерства, наша уверенность порой

граничит с надменностью, а то и становится ее частью, – и многим из нас, поверьте, от этого

ни холодно ни жарко. Но я больше не мог противиться велению души, которое воспринимал

как глас Божий, даже пусть это и казалось немыслимым. Одним решением я рисковал

поставить на кон всю свою репутацию, все профессиональные отношения и даже всю

будущую карьеру.

Вера, чувства – с этим, по мнению врачей, должны разбираться священники, медсестры или родные больного.

Как и многие врачи – наверное, даже большинство, – перед операцией я всегда беседую

с больными. Это вошло у меня в привычку. Кстати, такая практика

имеет свои резоны, и вот почему. Во-первых, вы можете проверить, что перед вами

действительно тот, кого вы собирались оперировать, а не какой-нибудь парень из коридора.

А то люди любят травить байки о том, как врачи удалили не тот орган или отрезали не ту

руку. Да, такое случается, но крайне редко. И когда я встречаюсь с больным и его родными

лицом к лицу, я не даю почвы для таких историй и не рискую погубить или усложнить

чью-либо жизнь, проведя неверную операцию. Во-вторых, этот шаг подтверждает, что все

мы – хирург, пациент, семья, – согласны с тем, что делаем, с вовлеченными рисками и с

желаемым исходом. Например, если кто-нибудь из родных до сих пор не сумел осознать

риски, то теперь самое время их прояснить. В-третьих, это дает больному и его родным

уверенность во мне как в хирурге. Если доктор уверен в себе, это передается и другим и

благотворно влияет на моральное состояние, – а может, и на исход операции. Это приводит

нас к последней причине – говорят о ней не столь часто, – по которой многие врачи, и в том

числе я, часто довольны встречами в предоперационной: это дает нам чувство собственного

совершенства. Это мы, в своих белых халатах, стоим у постели больного, готовые

проникнуть в мозг беспомощного человека своими крошечными дорогими инструментами.

Нам вверены человеческие жизни. И потому мы занимаем достойное место в обществе и

получаем такие деньги. Это вершина всех наших стремлений.

Но тот день, когда я зашел к миссис Джонс, был для меня совершенно иным.

Предоперационная, как и всегда, полнилась людьми. Больная уже лежала на каталке, на

которой ее должны отвезти на операцию. Я шагнул через порог, и сестра-сиделка вскинула

голову и посмотрела на меня. Если вам когда-нибудь делали операцию или вы навещали

кого-то, кому она предстояла, то вы, возможно, знаете, что в предоперационном отделении

нет комнат как таковых. Там есть отсеки, они разделены тонкими шторками, и эти занавески

висят на потолочных направляющих, как в душевых. Вам слышно все, что творится в

соседнем отсеке, – и гул телевизора, привешенного к потолку, и все разговоры, кроме разве

что шепота. Приватность минимальна – и по большей части воображаема.

– Доброе утро! Как вы, миссис Джонс? – спросил я, встав у кушетки.

– Наверное, слегка волнуюсь, – она через силу улыбнулась. Две девушки, ее дочери, молча стояли рядом, скрестив руки на груди, и мерили меня взглядом. Одна из них

отреагировала едва заметной улыбкой.

Как и всегда, я начал с краткой презентации – заболевание, желаемый исход операции, ее вероятные исходы… Но сердце билось так сильно, что его стук – по крайней мере для

меня – перекрывал и гомон, царивший в предоперационной, и звук моего собственного

голоса. Здесь, в отсеке, рядом с больной, мысль о сочетании медицины и духовных материй

казалась неестественной и даже опасной. Кто знает, как поведет себя миссис Джонс? Как это

воспримут ее дочери? Я изо всех сил пытался скрыть чувства, пока шла «официальная часть»

нашей беседы. Миссис Джонс кивала в такт моим словам. К счастью, она не видела, насколько я взволнован. А может, мне так казалось.

Это странно: я учитываю каждую мелочь и ненавижу помарки, но совершенно не

подумал о том, как и когда добавлю молитву к будничным делам. То ли я счел, что все

получится само собой, то ли решил, будто на меня найдет вдохновение… не знаю, но в тот

момент непродуманность этого шага поразила меня, словно огромная ошибка, – я словно

вышел на сцену, ни разу не заглянув в сценарий. Прежде, просматривая ее анкету, я заметил

в графе «религия» запись «протестант». Это давало мне небольшую страховку, на случай, если я все же решусь прыгнуть с этой скалы. По крайней мере молитва была ей знакома.

Если бы там стоял прочерк, я, возможно, счел бы свои планы слишком рискованными для

первого раза – и отменил бы их одним махом. И еще меня волновало то, что медсестра, которая до сих пор готовила миссис Джонс к капельнице, не собиралась уходить. Я твердо

решил не молиться в присутствии посторонних. Если честно, я боялся, что в больнице обо

всем узнают. Я хотел дождаться, пока останусь наедине с миссис Джонс и ее дочерьми –

тогда мне, может быть, хватит смелости попросить…

– О рисках мы с вами уже говорили, – продолжал тем временем я. – Теперь о самой

операции. Когда все будет готово, мы сделаем в вашей артерии небольшой прокол. Я

проведу инструменты в мозг и разберусь с аневризмой…

Я тянул время и строил пространные фразы – в надежде, что медсестра уйдет и я смогу

исполнить свой замысел. Но та, как назло, никуда не спешила. Она делала все по списку:

мерила больной давление и температуру, подсоединяла ее к монитору с датчиками

жизненных показателей, вносила в базу прописанные лекарства… У сестер всегда есть

список заданий. Он может быть длиннее или короче; может включать разные пункты в

зависимости от того, какая предстоит операция, какой хирург ее проводит и какую

анестезию будут давать, – но он есть всегда. Обычно сестры делают опись личных вещей

пациента; проверяют, нет ли у больного, уже почти готового к операции, искусственных

зубов, очков или драгоценностей; спрашивают, не беременна ли больная, не перенес ли

больной недавно грипп, нет ли у него аллергии на лекарства… Они могут даже взять кровь

на анализ или снять ЭКГ, чтобы проверить, нет ли проблем с сердцем, прежде чем мы

приступим к напряженному и рискованному делу. И в тот день медсестра медленно – очень

медленно – переходила от одного задания к другому, и не было ни единого намека на то, что

она хоть когда-нибудь закончит. Я то и дело посматривал на нее, ожидая, пока она со всем

разделается, – но мне уже начинало казаться, будто она работает против меня.

Я умолк. Миссис Джонс снова кивнула. Я не сказал ничего нового ни для нее, ни для

себя, и пытался придумать хоть что-нибудь, лишь бы продолжить разговор, но смог

выдавить только обычную концовку: – Еще вопросы?

Я с надеждой посмотрел на ее дочерей. Так-то врачи ненавидят, когда им в такие

моменты задают вопросы, но на этот раз я их едва ли не вымаливал.

– Как долго это продлится? – спросила одна.

О, счастливый миг!

– Хороший вопрос… – протянул я, готовясь ответить во всех подробностях, и снова

бросил взгляд в сторону медсестры. Та, словно в забытьи, долдонила по клавиатуре и

пополняла хроники миссис Джонс все новыми и новыми потоками битов. Мы словно

состязались в том, кто кого перетерпит.

Когда я закончил объяснение, сумев растянуть на несколько минут туманное

перечисление различных факторов, не позволявших мне дать четкий ответ на вопрос о

точной продолжительности операции, – медсестра все еще не закончила. Вдобавок ко всему

меня мучила совесть. Я не смог выполнить свой замысел и вознести молитву. Но теперь у

меня уже не было причин находиться в отсеке, иначе миссис Джонс и ее дочери могли бы

подумать, будто что-то идет не так.

– Ну, если вопросов больше нет, – я улыбнулся, ставя крест на планах, и оттого улыбка

вышла невеселой, – тогда увидимся после операции.

– Спасибо, доктор, – ответила миссис Джонс. Я обернулся, чтобы уйти, и бегло

взглянул на медсестру. Та медленно растирала руку больной спиртом, готовясь поставить

капельницу. На мгновение я едва не велел ей выйти из комнаты – все-таки я был старшим

медицинским работником, и мне даже не пришлось бы давать никаких объяснений. Впрочем, такой поступок выходил из ряда вон, и он привлек бы слишком много внимания к тому, что я

собирался сделать. Я признал поражение, вышел, отодвинув занавеску, и с камнем на сердце

отступил в главное отделение предоперационной.

Меня искушала мысль просто махнуть на все рукой, как я делал уже много раз. Но я

решил не сдаваться. Стремясь выиграть время, я медленно побрел к гулкому сердцу

предоперационной – на главный пост медсестер. Я оглядывал компьютеры, кипы бумаг, тележки, длинные столы, шкафы с историями болезни, хозинвентарь… Медсестры

приходили и уходили. Я чувствовал себя неловко от того, что шатался там бесцельно, но я

принял решение: этот день не пройдет просто так. Хоть спрошу миссис Джонс, могу ли за

нее помолиться. И одолею свой страх. Каким-то образом, несмотря на все тревоги и

преграды, я собирался воплотить это намерение в жизнь.

* * *

Мысль о молитве за больных преследовала меня годами. Я даже не уверен, когда она

впервые пришла, но со временем легкая зыбь превратилась в цунами. Я молился и сам – на

сложных операциях, шепотом, как и многие другие врачи. Я даже молился тайком за

некоторых больных, которым назначали операцию. Но молиться вслух, когда больной

рядом, – о, это было нечто иное. На что я мог опереться? Я даже не мог вообразить, как

будет выглядеть молитва в медицинской практике. В какой момент мне подводить больных к

духовному путешествию? Где это делать? На что это похоже? Как начать? Что сказать?

Четкий маршрут никак не хотел выстраиваться. В учебниках о таком не говорилось. Никто

из моих знакомых таким не занимался. Для меня это была совершенно неразмеченная

территория.

Хирурги, как правило, нерелигиозны – не позволяет характер, а порой и

забота о репутации.

За все время обучения и практики я никогда не видел, чтобы врач молился за пациента

или призывал Бога, – если, конечно, не считать тихого бормотания: «О господи!», когда на

операции вдруг, не пойми откуда, начинала хлестать кровь и ее нельзя было быстро

остановить. Хирурги, как правило, нерелигиозны – не позволяет характер, а порой и забота о

репутации. И даже если оставить в стороне вопрос об их духовности или ее нехватке, хирурги гордятся собой за то, что ими верховодит наука, а не эти «телячьи нежности». Такое

впечатление, словно медицинские школы формируют нас по одним и тем же лекалам, а

вместе с лицензией мы, по всем стандартам нашего племени, обретаем еще и новую

личность.

Девиз хирургов – «лечи сталью». Бог, религия – в больнице такие разговоры напрягают

уже в самом начале, не говоря уже о том, чтобы связывать их с исходами операций. Хирурги

не любят мистики. Я чувствовал, что беседы на эти темы с больными показались бы моим

коллегам столь же странными, как если бы я перед операцией достал хрустальный шар и

предложил больному погадать.

То, что совместная молитва с больными поставила бы меня в опасное положение – это

мягко сказано. Меня бы просто выкинули с борта!

* * *

Медицинская школа, резидентура, специализация, практика… за все эти долгие годы я

заметил, что многие из моих коллег расценивали верующих как дурачков. Что до меня, я был

пленен могуществом хирургии. В сравнении с этой властью вера казалась в лучшем случае

причудливой и странной, необходимой лишь тогда, когда иных вариантов просто не

оставалось. Когда нам приходилось откладывать операцию и дожидаться священника или

раввина, нам было не по себе. А когда религиозные убеждения ограничивали наши варианты

– как, например, отказ от переливания крови во имя предписаний веры, – мы видели в этом

всего лишь глупый и опасный предрассудок.

В медицинской школе мы мало говорили об «искусстве врачевания». Оно, это

искусство, требовало от врача неких творческих проявлений – составить надлежащую

историю болезни; задать правильные и проницательные вопросы; проявить дотошное

внимание к мелочам, и только потом, благодаря этому, назначить должные исследования и

прийти к постановке верного диагноза. Такой метод диагностики, обычно граничивший со

сферами духовности и чувств, намного чаще использовали раньше, до появления

компьютерных и магнитно-резонансных томограмм. Я всегда относился к этой области

«исследований» с сомнением и считал, что духовность и медицина были очень слабо связаны

и все можно было объяснить эффектом плацебо: если люди думают, что вера поможет им, улучшение может наступить просто потому, что они в это верят. Здесь действовала та же

сила, которая, как я считал, проявлялась во многих видах альтернативной медицины, – сила

позитивного мышления.

Когда я начал лечить людей – а не гипотетических больных на семинарах, – то начал

замечать, что даже совершенные навыки хирурга не всегда ведут к желаемым исходам. Я

верил в хирургию и много лет посвятил тому, чтобы овладеть мастерством и делать самые

сложные операции. Безупречные действия – идеальный исход.

Так мне казалось, и я был неправ.

Именно из-за разочарования, вызванного плохими исходами – любыми плохими

исходами, – я обратил внимание на то, как связаны наше духовное состояние и здоровье. Я

все больше узнавал о Боге и проявлял все больше внимания к собственному духовному миру.

Да, я по-прежнему настаивал на том, что в больнице такому не место, – но постепенно

изменил свое мнение. Граница двух сфер стерлась; мои основания для их разделения начали

рушиться.

Эмпирические данные подтверждают эту связь. Исследования показали: каждый пятый

больной (если точно, то 19 %) хочет, чтобы врачи молились вместе с ним на приеме5; 29–48 % больных, попавших в клиники, хотят услышать, как врачи молятся за них6; 40 %

пациентов благожелательно относятся к тому, что врачи вместе с ними исследуют духовные

вопросы, и только 7 % не верят в силу молитвы7. Статья в одном медицинском журнале

утверждает: «Большая часть опубликованных эмпирических данных позволяет

предположить, что религиозная приверженность может сыграть благотворную роль в

предотвращении психических и физических расстройств, в улучшении способности больных

справиться с психическими и физическими заболеваниями и в улучшении восстановления от

болезни»8. В другой журнальной статье автор заключает: «Свыше тридцати пяти

систематических проверок позволяют сделать вывод, что у подавляющего большинства

больных явные выгоды свойственных им религиозных верований и практик перевешивают

риски»9.

Вот так. Я мог предложить больным не просто физическую заботу, а гораздо большее –

и уже не мог игнорировать этот душевный порыв.

Потом настал поворотный момент. Была суббота. Я сидел в стоматологическом кресле

и готовился к замене пломбы. Мой друг-дантист, решивший прийти в клинику в свой

выходной только ради моей операции, держал в руке новокаиновый шприц с длинной иглой.

Как и большинство хирургов, я ненавижу, когда игла или скальпель направлены на меня. Я

не против орудовать ими, но «острия» избегаю всеми силами. Друг почувствовал эти

опасения, коснулся моего плеча и вознес краткую молитву: просил Бога дать крепость его

рукам. Меня окутали мир и покой, и я расслабился. Игла почти не причинила боли, которой

я так боялся, и я пошел домой не просто «починенным», но и вдохновленным.

Обратиться за помощью к высшей силе – значит признать, что ты слаб, некомпетентен и не можешь держать все под контролем.

Это событие придало силы чувству, нараставшему в моей душе. Бог хотел, чтобы я

молился с больными перед операцией и передавал им этот покой. Тем не менее я оставался

скептиком и противился идее такой молитвы, и пока ехал домой, снова и снова прокручивал

в голове резоны того, почему она плоха.

Обратиться за помощью к высшей силе – значит признать, что ты слаб, некомпетентен

и не можешь держать все под контролем. Молитву воспримут как признание в

неуверенности, в страхе или в отсутствии навыков, необходимых для операции. А вовсе не

такое чувство врач хочет передать любому другому, будь то больной, медсестра или коллега.

Так я рисковал взволновать больного в критический момент – а что, если он усомнится в

моих способностях?

Кроме того, больные могут обидеться. Сколь многие решат, будто я пытаюсь обратить

их в веру? Или извожу своей религией? Уместно ли это? Казалось, это нарушает

профессионализм, свойственный хорошей медицине. Я не хотел никого обижать – и никаких

жалоб тоже не хотел.

А если я помолюсь и все пойдет не так? Не рухнет ли вера больного? Я рос как

христианин, но при этом мне ясно показали, сколь велика пропасть между медициной и

религией. Доктора – люди науки. Священники и те, кто практикует альтернативную

медицину – нет, и потому могут вольно применять случайные и недоказанные методы.

Кроме того, их и уважают меньше, ведь требования к ним не столь высоки. И только для них

молитва – это «критерий заботы».

И что будет со мной? Я потеряю репутацию. Коллеги ни за что не примут и не будут

уважать того, кто введет духовные материи – пресловутые «предрассудки» – в медицинскую

практику. Бог мой, да они проявят больше сочувствия к алкоголику, психу или

неудавшемуся самоубийце! Молитва, обращенная к Богу, будет них сродни шаманству или

заговариванию амулетов. Стоит мне вознести молитву – и довериться чему-либо еще, кроме

науки, – и я признаю, что у науки нет ответов на все вопросы, а значит, потеряю свое

высокое положение в научном сообществе!

Я хотел, чтобы меня ценили за успехи. Нас так учили: успех хирурга – итог его

прикладных знаний и мастерства. Я верил, что умение исцелять – это проницательность, дающая верный диагноз, и безупречная техника. Я прилежно трудился в стремлении обрести

этот опыт и применить его. Мысль о том, что одних только знаний и навыков для исцеления

не хватало, была вызовом не только моему чувству собственного достоинства, но и самим

основам нашей медицины.

Я вводил лишнюю переменную. Хирургические операции – это контроль переменных.

Это сведение к минимуму бесчисленных рисков. Чем меньше неизвестных факторов, чем

лучше. Молитва внесла бы лишний такой фактор в задачу и без того напряженную и

трудную. Она создала бы условия, в которых я не знал бы, что может случиться, и не

расстроит ли это пациента или его семью.

Кроме этих причин, меня невероятно смущала и другая. Молитва изменила бы

типичные отношения врача и пациента. В них хирург обычно занимает позицию

превосходства. Операция – это его спектакль. Больной на ней – просто пассивный участник.

Врача воспринимают как того, у кого есть все ответы. А молитва бы нас уравняла. Мне

пришлось бы просить на нее разрешения, а это чувство было мне незнакомым. Это они

должны были искать моих услуг. А теперь мне придется выпрашивать у них позволения на

молитву? Да и захотят ли они? Это хоть прилично? А если я потеряю уважение? Или еще

хуже?

По правде, отношения врачей и пациентов строятся не только на иерархии. Их

связывает страх. Врачи боятся, что их засудят; пациенты – что операция кончится плохо. Это

важнейшая движущая сила отношений, особенно когда предстоящая операция рискованна. А

к таким относится каждая операция на мозге. И из-за боязни суда врачи очень тщательно

следят за тем, чтобы их гуманность не превратилась в уязвимость. В дальнем уголке их

сознания – а то и на самом виду – всегда звучит вопрос: что может пойти не так? Что может

обратить эту прекрасную картинку в судебную тяжбу? Больные думают о другом: доктор, кажется, неплохой, но вот хватит ли ему умений? А если что-то пойдет не так? Что будет со

мной?

Угроза судебных исков – это одна из немногих вероятностей, которые могут заставить

доктора чувствовать себя уязвимым. Это худший вариант для медработника – знак того, что

некто прорвался сквозь защитный барьер вашей жизни и несет угрозу вашему спокойствию и

карьере. Больной сомневается в ваших умениях, в самой сути вашего идеального «я». Он

обвиняет вас в том, что произошло независимо от ваших намерений и, возможно, даже не по

вашей вине. Если вы хоть раз пройдете через такое, боль останется надолго, и потом, чтобы

защитить себя, вы начинаете беспокоиться только о том, чтобы расставить все точки над «i».

Вас уже не особо волнуют ни здоровье больного, ни его благо: вы прежде всего хотите

пройти все с лучшим результатом и без иска. Да, больные тоже к этому стремятся. Но

многими врачами движет самосохранение: они хотят избежать личной или

профессиональной уязвимости перед пациентом.

Легко понять, насколько ранимы больные. Они всей душой хотят услышать хорошие

новости, и я чувствую это, как только вхожу в кабинет. Врачи, как правило, пытаются

проявить радость и участие. Они обладают потрясающей силой передавать чувства –

уверенность или тревогу, покой или волнение… Как часто я хочу улыбнуться и сказать: «Все

будет хорошо!» – ведь именно это хотят услышать больные, чтобы хоть немного

расслабиться. Но у этой способности есть и другая сторона: хирурги тоже могут подпадать

под воздействие пациентов, а страх порой очень сильно влияет на исход операций.

Когда страх больных или семьи чрезмерен, это может отразиться на настроении

хирурга. Хирурги не могут признаться в страхе неудачи. Это унижение их

профессионализма, и если они его признают, это может повлиять на успешный исход

операции. Они могут расценить страх пациента как вызов – мол, а вы правда можете сделать

все безупречно? Хирурги вечно стремятся к идеалу, и это неизменно повышает их тревогу во

время операции. Этот дополнительный стресс никак не улучшает исход. Да и вообще, когда

больной хочет, чтобы с него пылинки сдували, вероятность непредвиденных случаев

возрастает. Мне жаль, но это так.

Первое, что приходит на ум, когда операция идет не так: больной может умереть или

остаться инвалидом, и ответственность – на хирурге. Как это воспримет его семья? Я знаю, каково это – пытаться остановить внезапное кровотечение и в то же время судорожно

соображать, как объяснить семье, что все плохо и что их мать, отец, сын, дочь или друг

никогда уже не будут прежними. Это адские муки.

Я занимался одной из самых сложных и высокооплачиваемых работ в мире, но уже понимал, что есть нечто большее.

Молитва переопределила бы привычные для меня отношения врача и пациента. Она бы

разрушила мой облик полубога. Она бы сделала меня настолько уязвимым перед больными, как никогда прежде, – конечно, с больным, спящим под наркозом на операции, не сравнить, но мне пришлось бы открыться, показать, какой я человек, отказаться от ореола

отчужденности и тайны, сознательно спуститься с пьедестала и признать, что мне не чуждо

ничто человеческое. А в медицине, как и в жизни, уязвимость опасна.

И все же, несмотря на все эти опасения, я уже не мог фальшивить. Я должен был

сделать молитву частью моих бесед с больными. Я чувствовал, что мне чего-то недостает. Я

занимался одной из самых сложных и высокооплачиваемых работ в мире, но уже понимал, что есть нечто большее. До этого времени я делал лишь то, чему меня обучали: продлевал

людям жизнь и облегчал боль, беспокойство или неудобства. Что, если бы я сумел улучшить

качество их жизни, помог им обрести радость и любовь и проявить доброту? Мог ли я, нейрохирург, помочь им изменить образ жизни, увидеть себя и исправиться, и сделать все

так, чтобы никого не обидеть? Или я мог только продлить их дни, но не изменить их путь?

Сквозь все тревоги и сомнения я словно услышал внутренний голос: «Боишься, что

тебя не поймут? Могу уверить: тебя не поймут. И Иисуса не поняли. Но все равно ты должен

поступить правильно».

Прошло уже семь лет с тех пор, как я пришел в нейрохирургию. Я знал, что молитва за

больных – это правильно. И я решил попросить об этом следующего пациента. Независимо

ни от чего.

* * *

Не прошло и недели, а возможность уже представилась – миссис Джонс. Я шел в

предоперационную с явным намерением вознести молитву. Но эта властная и пугающая

медсестра заставила меня отступить, и теперь мне предстояло искать другие подходы.

Мной все еще руководил страх. Может, помолиться за нее тайком? А может, вообще не

в этот раз?

Я прислонился к столу у поста медсестер. Было как-то неловко. Я стоял и листал

бумаги в планшет-блокноте, как будто те были неимоверно важны. Мимо сновали медсестры

и больные с родственниками. Я склонил голову и иногда украдкой посматривал на каталку

миссис Джонс, ожидая, что сестра уйдет. В соседних отсеках тоже были медсестры. Да что

им там, медом намазано? Прямо процессия какая-то! Я волновался все сильнее, как никогда

прежде. Да что такое? Ведь операции – это моя стихия! Почему же меня словно

вышвыривает прочь? Я, самый умелый сотрудник в этом здании, боялся войти в

предоперационную!

Почему там столько сестер? Это же простая операция! Чего они там застряли?

Я отвернулся и притворился, будто просматриваю историю болезни. Вот так и буду

притворяться, пока не кончится этот фарс! Читать там было почти нечего: я писал ее сам на

той неделе, и единственное, что там появилось нового – это анализы крови миссис Джонс.

Но я прочел все, от корки до корки, включая текст, набранный мелким шрифтом внизу

страницы, потом прошел к телефону на стойке и сделал несколько звонков. Проверил

голосовую почту. Проверил рабочую. Попытался придумать, кому еще позвонить – хоть

старым друзьям, да хоть кому-нибудь, – но никто из них не проснулся бы так рано. Потом я

притворился, что звонят уже мне, – но вскоре гудок незанятой линии начал бесить, и трубку

пришлось повесить. Медсестры все еще суетились в отсеке: складывали вещи миссис Джонс

под койкой и колдовали у компьютера. Может, учат новенькую? А, ладно! Если сейчас

ничего не сделать, бригада увезет миссис Джонс в операционную! В предоперационной

больные проводят не так долго – где-то часа полтора: главное все равно происходит не здесь, так чего людей томить?

Я был близок к тому, чтобы упустить свой шанс.

Потом вдруг медсестра ушла. Я встал, медленно направился туда, где лежала миссис

Джонс, и осмотрел занавешенные соседние отсеки. Если там сестры, молиться не буду. Что, правда никого? Да, миссис Джонс была одна, с ней остались только дочери, и в соседних

отсеках были лишь пациенты. Идеально! Я двинулся к ней, ощутив прилив сил.

Но я еще не успел дойти до отсека, как вошли анестезиолог с помощницей. Я

улыбнулся им, встал как вкопанный, – и пошел обратно к посту медсестер. Молиться при

анестезиологе? Да ни в жизнь! Я прошел к раковине и помыл руки – то ли в третий, то ли в

четвертый раз. Да где же тут найти укромный уголок? Может, сестры уже гадают, что я

забыл на их вотчине!

Вот же, подумал я. Будто грех какой замышляю.

Время тянулось до боли долго. Анестезиолог с помощницей наконец ушли.

Транспортной бригады я пока что не видел. Медсестры ушли в другие отсеки. Это была

последняя возможность. Я устремился вперед, слово пытаясь занять территорию прежде

остальных. Я мельком взглянул на больных по обе стороны отсека. Досадно, ведь могут

услышать! Впрочем, может, и не услышат, у них там телевизоры голосят. Хотя шторы, конечно, такие тонкие…

Миссис Джонс сидела на каталке с внутривенным катетером в руке. Она казалась

спокойной – настолько, насколько это вообще возможно перед серьезной операцией. Дочери

сидели у кровати, мертвенно бледные в свете потолочных флуоресцентных ламп. Увидев

меня, они встали, готовые выслушать любые вести.

И только тогда меня как молнией ударило: я же не знаю, как мне молиться! Да что там

молиться! С чего мне хоть разговор начать? И почему я решил, что все будет просто? Не

хотел лишний раз напрягаться? Подумал, раз дело касается духовных материй, так зачем тут

что-то планировать? А теперь в горло словно натолкали песка, а сердце гнало кровь, как

будто мне вогнали кубик адреналина. Благожелательная уверенность, на которую я всегда

мог рассчитывать, исчезла без следа. Развеялся ореол превосходства, за которым я прежде

прятался, как за щитом. Я только что обрек себя на то, для чего не было стандартов. Я

помнил только ту недавнюю молитву друга-дантиста – так ведь тогда был выходной, и рядом

с нами вообще никого не было!

И в такой вот легкой панике я стоял на цирковом манеже под названием

«предоперационная».

Миссис Джонс встревоженно посмотрела на меня, словно желая сказать: «Что-то

насчет операции? Мне волноваться?» Как любой больной, она чутко реагировала на слова и

действия врача – и вглядывалась в мое лицо, пытаясь прочесть любые указания на ее

состояние. Ее дочери не сводили с меня глаз, ожидая, что я скажу что-то важное, но я не мог

собраться с духом. Я словно собирался съехать с магистрали на бездорожье. Куда меня

приведет этот путь? Как говорить о таких вещах? А если они решат, что я спятил, и

откажутся от операции? Мой взгляд метнулся на стену – там была красная тревожная

кнопка. Нажми – и явится сестра. А если одна из дочерей, услышав о молитве, украдкой

подойдет к кнопке и нажмет ее, не сводя с меня настороженного взгляда?

В конце концов я уже не выдержал и выпалил:

– Могу я с вами помолиться?

Миссис Джонс выглядела удивленной, как будто со времени нашей последней встречи

с ней случилось нечто плохое. Потом она обдумала мои слова, ее черты стали мягче, и она

ответила:

– Да, хорошо.

Да, мне было неловко – но словно камень с души упал. Держалась она скованно.

Видимо, мои слова ее смутили – и она просто смирилась, решив дать мне то, чего я хотел.

Еще мне казалось, что она растерялась. Наверное, такого она совершенно не ожидала, – как

если бы пастор, священник или раввин предложил удалить ей родинку. Но у меня не было

выбора – я мог только идти вперед с мизерной уверенностью.

Нейрохирурги не против прикосновений. Просто мы предпочитаем, чтобы больных

сперва вымыли стерильным раствором, накрыли синей тканью и ввели им анестетик. Потом

мы прикасаемся к ним очень острым скальпелем. Впрочем, вспомнив друга-дантиста, я

тихонько коснулся плеча миссис Джонс. Дочери подошли ближе и склонили головы. И что

теперь? Мой разум был чист, как белая доска в смотровой.

Я заставил себя начать.

– Господи, мы благодарны Тебе за миссис Джонс…

Господи, да как же неуклюже! И как-то мелко! Точно детский утренник в День

благодарения… Я же совсем на другое рассчитывал!

Я замолчал – и вдруг подумал не о том, где мы, а о Том, с Кем мы говорим. Меня как

будто подтолкнул легкий ветер, и молитва потекла сама собой, словно река по склону холма.

– Господи, Ты знаешь миссис Джонс. С того самого дня, как она появилась на свет, Ты

был с ней рядом. Ты знаешь все о ее сосудах, и я верю, Ты поможешь мне их вылечить.

Прошу, дай мне ясность мысли и чуткость рук, и пусть эта операция закончится удачно. Во

имя Иисуса, аминь.

Я поднял голову, не зная, чего ожидать. Миссис Джонс и ее дочери плакали, их лица

озаряли улыбки. Я растерялся. Неужели столь краткая молитва вызвала такой яркий и

искренний отклик? Пару мгновений тому назад, когда я прикрыл глаза, со мной рядом

находились три откровенных скептика; когда открыл их вновь – всех, кто был со мной

рядом, словно охватило пламя сильнейших чувств. Ученый в моей душе был поражен.

Кроме того, я немного волновался. Я не продумал возможные отклики и явно не

предвидел слез. Что это значило? Я не имел понятия, как реагировать на такое проявление

эмоций, а потому быстро вернулся к отстраненной профессиональной манере и поступил так, как сделал бы на моем месте любой уязвленный врач: спихнул все на медсестру.

Когда я закрыл глаза перед молитвой, рядом со мной стояли скептики, когда

открыл – воспламененные сильнейшими чувствами люди.

Я похлопал миссис Джонс по руке и быстро отвернулся. Как раз когда я отдергивал

штору, вернулась сестра. Вовремя, подумал я. Она окинула всех быстрым взглядом и дала

женщинам упаковку с платочками, а я тем временем улизнул, нажал автоматическую кнопку,

открывающую двери, и вышел из предоперационной, думая: «Что это было?» Мое сердце все

еще колотилось, но мир и покой, от которых расплакалась миссис Джонс, коснулись и меня.

Да, все прошло не слишком гладко, но я это сделал! Мир продолжал вращаться.

Пространство и время не сдвинулись. В коридоре я обернулся, но не увидел за спиной

никакой инквизиции, готовой скрутить мне руки, растянуть на дыбе и навсегда лишить права

на медицинскую практику.

Вместо этого случилось нечто прекрасное. Покой развеял страх; теперь мной двигало

нечто иное. Я не мог сказать, что именно, – но это было прекрасное чувство, и я совершенно

не знал его прежде.

Операция прошла успешно. Я разобрался с аневризмой и заметил, что на операции

меня сопровождала необычайная радость, – обычно я ничего подобного не испытываю. Нет, я, конечно, радовался, когда мы заканчивали трудную работу. Но это техникам, докторам и

сестрам позволено отпускать шуточки, даже циничные или скабрезные, судачить о новостях

и обмениваться репликами о недавнем матче. Мне же, как только начнется операция, нельзя

расслабляться ни на мгновение: в любую минуту все может пойти не так, всегда может

случиться инсульт. Но в тот день я словно летал, и мне уже не грозил дамоклов меч вечного

страха.

Когда операция завершилась и миссис Джонс проснулась, я прошел в приемную. Там я

обычно встречаюсь после операции с родственниками больных – нам никто не мешает, и мы

можем поговорить спокойно. Сейчас меня ждали дочери миссис Джонс.

– Все хорошо, – успокоил их я. Они словно сбросили огромную тяжесть, и улыбки

озарили их лица, прежде скованные холодом. – Завтра вашу маму уже выпишут.

Я рассказал им о том, что делать в те несколько дней, пока длится восстановительный

период, и поинтересовался, нет ли больше вопросов. Они переглянулись, словно молча

спрашивая друг друга, и старшая обернулась ко мне.

– Знаете, – сказала она, – ваша молитва очень много значила для мамы. И для нас. Она

и правда подарила нам покой.

Теперь настал мой черед улыбнуться.

– Это хорошо, – ответил я.

Я был невероятно рад и счастлив, но хотел скрыть это за маской профессионала.

– Мы вам так благодарны, – она слегка смутилась. Сестра кивнула. – Можно мы вас

обнимем?

– Конечно, – согласился я.

Мы обнялись, и я направился в комнату отдыха, а они потянулись в сумочки за

платками.

Их признательность придала мне сил. Я понял, что поступил верно. В тот день мне

предстояла еще одна операция, я молился вместе с другим больным, и он тоже был мне

благодарен. Когда я наконец добрался домой и смог все осмыслить, то понял, что дал своим

больным нечто важное и необычное. По сути, я сказал: «Может быть, вы хотите узнать у

меня, как пройдет операция, – ведь я владею искусством, я уверен в себе и меня, надеюсь, рекомендуют коллеги. Но откровенно признаюсь: я не Бог. Я мастер своего дела, но вовсе не

я властен над исходом. Хотим мы признать это или нет, но сколь бы простым или сложным

ни был случай, одного мастерства и знаний недостаточно. Нам нужна помощь Господа, и

мне не стыдно попросить Его об этом».

Когда люди переживают духовный опыт, они чувствуют, что Бог с ними

рядом. Но и без этого ощущения присутствия молитва избавляет от страха и дарит

покой и надежду.

Это требовало смирения и честности – и чувства, которые я испытал, были невероятно

прекрасны.

Кроме того, я понял, что в операционной проявилась иная сфера наших чувств: духовный мир. Когда люди переживают духовный опыт, в идеале они чувствуют, что Бог с

ними рядом. Но если этого и не произойдет, молитва все равно избавляет от страха и дает

место для покоя и надежды в трудные времена.

* * *

С того дня я предлагал молитву перед операцией почти всем, кого ко мне направляли, и

она стала благом для многих, пытавшихся справиться с болью и страхом.

Я начал наслаждаться хирургией – еще сильнее, чем прежде. Попытка контролировать

исход операций и, следовательно, то, что обо мне думали люди, забирала у меня всю радость

от жизни и работы. Я много лет оттачивал навыки – этого требовали мой перфекционизм, мое стремление к совершенству, мой страх неудачи. Адреналин был необходимой и

желанной частью моего дела; я жил ради азарта и драмы сложных операций. Мне нравилось

верить, что мой собственный разум и мое мастерство спасли кого-то из объятий смерти. Но

когда я забирал себе все заслуги, я забирал и всю тяжесть: непрестанный стресс, недостаток

сна, необходимость быть безупречным и вечный страх ошибки или иска. И никто не идеален.

Разум и мастерство мне даровал Бог – и без Него я бы их не обрел. Когда я воздал Богу

должное и доверил Ему свою надежду на исход операций, я вдруг понял, что не могу

вспомнить, когда в прошлый раз с такой радостью приступал к каждой из них. Открыто

признав, что я не Бог, но работаю для Него и с Ним вместе, я смог сбросить это бремя со

своих плеч.

Вскоре после того, как я начал молиться вместе с больными, меня вдруг поразило: мы

много раз просили Бога об удачном исходе операции, но ни разу не благодарили за него. И

тогда я стал молиться вместе с больными и после операций. Когда они отходили от

анестезии, я склонялся и шептал молитву им на ухо: в ней я благодарил Бога за то, что Он

ответил на нашу молитву, и просил Его по-прежнему направлять и исцелять нас. Если

проблема оставалась, я молился о ее разрешении.

Когда мы с больными встречаемся в первый раз, я обычно задаю два вопроса о

«духовной истории»: «В какой религии вас воспитывали?» и «Следуете ли вы ее

предписаниям сейчас?» Это позволяет мне представить их духовный мир и помогает никого

не обидеть. Я хочу, чтобы больные понимали и чувствовали, что меня волнует их

всестороннее благополучие, а не только та проблема, с которой они ко мне обратились. Я

хочу, чтобы они наслаждались здоровьем – и телесным, и эмоциональным, и духовным, как

бы они его ни рассматривали. И я хочу подвигнуть их на духовное странствие, какой бы ни

была их вера, – а не подавлять их своей. Это не мое дело – настаивать на том, чтобы они

посвящали духовным вопросам все свое внимание. Пусть просто следуют моим советам –

это и так благотворно отразится на здоровье.

Я предлагаю совместную молитву всем, кому предстоит операция, и почти каждому, кто приходит на прием. Почти – потому что молитвенной «формулы» у меня, естественно, нет, и если мне не кажется, что молитва станет благом, то я о ней и не говорю. Кроме того, если я замечаю нерешительность, когда спрашиваю о духовном мире и чувствах, то прежде

всего уверяю больных, что вовсе не намерен их стеснять и что все, чего я желаю – это

заботиться об их здоровье в целом. А потом я перевожу разговор на другие темы. Настаивать

здесь нельзя, это ничего не даст. Мое дело – дать людям шанс совершить благой для них

выбор во всех областях, имеющих отношение к здоровью, а они вольны принять мое

предложение – или отвергнуть его.

В том, как я провожу операции, не изменилось ничего. Я по-прежнему стараюсь быть

лучшим и с радостью иду навстречу сложным случаям, которые требуют высочайшей

техники, опыта и мастерства. Но мое отношение к больным изменилось навсегда – и я даже

не мог представить, чем это обернется.

Забота о духовном

Как-то днем ко мне заглянула секретарь – озадаченная и немного растерянная.

– К вам там женщина, – сказала она. – У нее не назначено, но говорит, вы оперировали

ее год назад.

Это было необычно – люди редко заглядывают на огонек к нейрохирургу. Но я мог

уделить ей пару свободных минут.

– Хорошо, пусть зайдет, – разрешил я. Кем была эта странная гостья? И что такого

срочного могло заставить ее прийти без договоренности?

Спустя несколько мгновений бывшая пациентка вошла в мой кабинет. Я тут же узнал

уверенную в себе женщину и вспомнил ее случай. Ее звали Джоан. Она была изящной, закрашивала седину, явно умела за собой ухаживать и выглядела значительно моложе своих

почтенных лет. Весь ее облик словно говорил, как хорошо она умеет владеть своими

чувствами. Ко мне она пришла, когда у нее нашли опасную аневризму. Вместо мячика с

круглыми боками мы обнаружили пупырчатый мешок с широкой горловиной. Лечить такие

образования труднее и рискованней, и нельзя сказать, получится ли провести операцию, не

перекрыв главный кровеносный сосуд. Мы долго обсуждали все «за» и «против» – в свете ее

возраста и способности перенести операцию и восстановиться. Ей было под восемьдесят, и

при проникновении инструментов в сосуды у нее запросто мог случиться инсульт.

Аневризма выглядела паршиво. Она могла прорваться в любое мгновение, и я

чувствовал, что лучше с ней разделаться. Но возраст… Я не мог предложить какой-либо явно

выгодный вариант. Я мог только привести статистику, а там пусть решает. С ней были

родные, они немного подумали и решили: операция. В то время она довольно ясно дала мне

понять, что в Бога не верит, но против молитвы не возражает.

Операция прошла хорошо, осмотр не выявил никаких длительных осложнений, и

причины для визита у нее не было. И тем не менее сейчас, через год, она снова переступила

порог моего кабинета. Я видел, что она слегка смущалась, но прежнее самообладание ей не

изменило.

– Я не по записи, – сказала она. – Мне просто нужно было встретиться с вами. Видите, я даже не накрасилась.

Я не мог понять, как расценивать эту настойчивость, поэтому просто поступил как

большинство умных докторов: оперся о стол, чуть склонил голову к плечу и приготовился

слушать.

– Помните, на нашей последней встрече я задала вам вопрос? Я спросила, почему

образованные люди не верят в Бога, а вы ответили, что от высокомерия.

Я кивнул и улыбнулся. Вряд ли я сказал именно так – хотя да, ее вопрос был

провокационным. Значит, вот как она истолковала мои слова?

– Не могу выкинуть из головы то, что вы сказали! – раздраженно воскликнула она.

Я не совсем понимал, как отвечать, и решил пойти по безопасной дорожке и получить

хоть немного общих сведений.

– У вас все нормально?

– Не очень, – вздохнула она. – Недавно у мужа был инсульт. Теперь у нас проблемы.

Он восстанавливается не так, как мы надеялись. Кажется, в жизни началась черная полоса.

Мы не знаем, где найти ответы. – Она ненадолго умолкла и смутилась. – Мне нужно хоть с

кем-то поговорить о вере.

Занятно. Я не видел ее целый год и не ожидал увидеть снова, да еще и без косметики.

Но в час беды она доверилась мне – своему нейрохирургу.

– А вы сами во что верите? – спросил я, позволив ей открыто говорить о своих

тревогах.

– Явно не в Библию, – сразу ответила она. – Не понимаю, как смогу поверить в Иисуса.

Столько людей, и умных, думают, что это всего лишь миф…

Понимая, что разговор затянется не на пять минут, я понял, что придется его

отложить, – меня уже ждал больной, пришедший по записи.

– Джоан, я должен принять другого пациента, – сказал я. – Это займет примерно

полчаса, потом у меня перерыв на обед. А вы тем временем возьмите бумагу, сядьте в

приемной и напишите все причины, по которым не верите в Бога. Пишите все, что стоит

между вами и Богом: имена людей, причинивших вам боль; имена тех, кто, по-вашему, должен был представлять Бога и не справился; все ваши молитвы без ответа; весь ваш

болезненный опыт; все, в чем вы себя вините…

Мне вдруг пришла интересная мысль. А может, она не верит, поскольку слишком

высоко ценит мнение образованных людей, для которых вера – это сказочка для дурачков? Я

знал: такие люди в ее семье были.

– И попрошу вас еще об одном, – добавил я. – Спросите себя: если бы история Христа

была правдой, хотели бы вы в нее поверить? Возможно, вы найдете множество причин, по

которым не верили бы, даже окажись она истинной. Может, вы не хотите казаться

«дурочкой». Может, не хотите терять уважение близких. Может, вы против религиозных или

политических стереотипов. А может, думаете, будто вера в то, что Бог сошел на землю, – это

как расписка в слабоумии. Что, если вам не так важно, правда это или нет? Что, если вы

просто не хотите верить?

Джоан удивленно посмотрела на меня, как будто этот вопрос никогда не приходил ей в

голову. Казалось, я включил свет в одной из комнат ее дома – в той, где она никогда не была.

Я также ощутил ее страх – она боялась, что если придет к вере, то окажется единственной

верующей в своем браке, в своей семье, в своем кругу общения. Она разумно рассчитала

затраты, и те показались непомерными.

Она взяла листки и вышла. Интересно, подумал я, увидимся ли мы снова?

Когда я закончил консультацию и вышел в приемную, Джоан уже исписала весь листок

и подала его мне. Вверху страницы немного пафосно значилось: «Мой перечень». Мы

вернулись в кабинет, и я начал читать. Первыми в списке препятствий стояли родители, особенно суровая с самого детства мать. Потом – лицемерие в церкви, где все, кто дома вел

себя гадко и мерзко, в том числе и ее родители, надевали благостные маски. В четырнадцать

она решила, что родители «не так» представляют Бога, начала духовные искания, сменила

несколько церквей, а чуть позже встретила мальчика, равнодушного к церкви, и прекратила

поиск. Она чувствовала, что зря потратила столько сил. Да и мальчик казался лучшим

вариантом.

Вскоре он стал ее мужем. Уже в пятнадцать они вступили в близкую связь. Она

оправдывала себя тем, что восстает против родителей и их лицемерной морали, ведь

никакого Бога она так и не нашла. Но все равно в глубине души она чувствовала стыд и

вину, что еще сильнее отдалило ее от Бога. Это было шестьдесят пять лет тому назад.

Больше она никогда не искала Бога – до этого времени.

Еще в списке значился по меньшей мере один любовный роман, с ее семейным

доктором, который сказал ей, что секс поможет справиться с депрессией. Сперва это

работало – пока доктор не застрелился.

Моим словам о чувстве вины она противилась неистово. Как хирург, я знал: при сопротивлении давить нельзя.

По какой-то причине я почувствовал, что могу говорить с Джоан открыто. В конце

концов, она пришла ко мне не как к врачу, а как к духовному советнику.

– Вы чувствовали себя виноватой? – спросил я.

Она явно вспомнила, с чего началась ее жизнь без Бога, и быстро ответила:

– Да, и это было ужасно. Стоило мне встретить мать на кухне, и я чувствовала себя

настолько виноватой, что хотелось умереть.

– Часто мы чувствуем вину, потому что виновны, – сказал я, не зная, как она

отреагирует. Возможно, она в бешенстве покинула бы мой кабинет. – Виновны в том, что

идем против истины, даже когда знаем ее. И в том, что оправдываем себя – ведь так все

говорят, и все так делают, так неужто мы хуже? Это Бог и называет грехом. Но есть и

хорошие новости: вину и грех можно исцелить. Нужно только признать вину и попросить

прощения.

– Нет, – она резко мотнула головой. – Я так на грех не смотрю.

Она противилась неистово. Как хирург, я знал: при сопротивлении давить нельзя.

Нужно понять, с каким препятствием вы столкнулись. При операции на мозге лишнее

давление способно разорвать кровеносный сосуд и убить больного. И я верю, что в делах

духовных все точно так же: если вам противятся, то давление принесет больше вреда, чем

пользы.

Я припомнил весь наш разговор. Странно: как же она хотела держать все под

контролем! Многие позавидовали бы ей, если бы встретили на публике или в рабочей

обстановке. Прекрасные манеры, спокойная уверенность… Никто и не представлял, какие

бури бушуют у нее в душе.

– Думаю, вы здесь еще по одной причине, – ответил я после недолгого молчания. – До

этого времени вы контролировали свою жизнь. Мир вертелся вокруг вас, и вы не пускали к

себе Бога, ведь с вашим здоровьем все было прекрасно и у вас был крепкий хороший брак.

Даже вашу аневризму мы вылечили без проблем. Все работало на вас. Но теперь фасад

рушится. Ваш муж стал инвалидом, и вы спрашиваете, есть ли в жизни нечто большее.

Думаю, вы пришли ко мне, потому что спрашивали себя, когда в последний раз встречали

человека, который хоть на что-то надеется.

Она молча согласилась и спустя пару мгновений сказала:

– Знаю, моя жизнь была не идеальна.

Я много раз слышал эту фразу. По сути, грех – это просто промах или несовершенство.

Но люди предпочитают думать о нем как о досадной ошибке – и не вспоминать, что выбрали

его сами. Часто они не могут стерпеть слова «грех», ведь оно подразумевает, что некто судит

их действия. Вместо этого они используют мягкие, более приятные замены. Джоан не была

исключением.

– Чтобы избавиться от чувства вины, я прошу вас забыть обо всем, во что вы верили

раньше, – продолжил я. – Вы перестали искать Бога. Вы не хотите, чтобы Он был.

Казалось, я рассказывал историю ее жизни, и она не перебивала.

– И что мне делать? – наконец спросила она.

– Я бы хотел помочь вам с вашим грехом, но не могу, потому что у меня есть мои

собственные, – откровенно ответил я. – Вам нужен кто-то безгрешный, кто-то, кто прожил

идеальную жизнь. Только Он сможет искупить ваш грех, потому что не имеет своих. Именно

для этого Иисус пришел на землю, безгрешно прожил и умер, – чтобы избавить вас от любых

грехов и вины, стоящих на вашем пути к Богу. Он желает снять ваш грех и освободить вас от

стыда. Вина появляется сама собой, когда мы грешим, и вы можете попытаться искупить

грех сами, через стыд, или позволить Иисусу искупить его – и обрести Его прощение. Верю, Он действительно хочет вас простить, но для этого вы должны признать, что виноваты.

Она на мгновение задумалась, сомневаясь, но потом, видимо, решила не уходить, не

совершив попытки. В конце концов, ко мне ее привело именно отчаяние.

– Я должна это сделать?

– Нет, вовсе нет, – ответил я. – Но я не знаю, как еще избавиться от чувства вины. Я

могу найти оправдания для вашего поступка и немного вас утешить, но я не в силах даровать

вам прощение. Вы столько лет оправдывали свои дела, уверяли себя в том, что Бога нет и что

вы невиновны. Но вот вы здесь – и вас, как и прежде, мучит чувство вины.

– А что насчет других религий?

– Пожалуйста, изучайте, – я не хотел толкать ее насильно. – Сколько угодно. Думаю, вам нужно ответить на вопросы: «Как мне получить прощение?» и «Как мне понять, что я

прощена?»

– Хорошо. Я с вами, – мягко сказала она.

– Вы хотите, чтобы Иисус искупил ваш грех?

– Да, – ответила она.

– Может, вам нужно время?

– Нет, – она едва заметно качнула головой.

– Помочь вам обратиться к Богу?

– Да.

Я начал молиться от ее имени. Джоан, глубоко задумавшись, смотрела в окно.

– Господи, Ты знаешь все о Джоан, – молился я. – И плохое, и хорошее. Только Ты в

силах забрать нашу вину и простить нас. Джоан хотела бы попросить Тебя об этом. Джоан, подумайте, о чем я говорю, и если вы согласны, скажите: «Господи, я согрешила».

Спустя мгновение она сказала:

– Господи, я согрешила. Я знала, что поступаю плохо, но все равно я это сделала.

Она ненадолго замолчала – и продолжила уже более уверенно:

– Я знала, что так нельзя, но я пошла на грех. Прости, что противилась Тебе.

Мы пошли дальше – я предлагал идеи, Джоан выражала их своими словами, а

завершила так:

– Иисус, спасибо Тебе, что искупил мои грехи и спас меня от вины. Спасибо, что

простил меня, как обещал. Аминь.

Она по-прежнему смотрела в окно и выглядела точно так же, как прежде. Никаких

чувств она не показывала. Не было даже намека на слезы. Она оставалась жесткой, строгой, невозмутимой. И все же я восхищался этой умной женщиной, некогда оставившей Бога ради

юноши, равнодушного к Нему. Теперь она снова искала Бога – и была готова дать вере еще

один шанс.

– Мне легче, – наконец сказала она. – У меня внутри словно облако.

Она замерла, переживая эйфорию покоя – и как будто пыталась понять ее и

наслаждалась ею.

– Это часть той радости, которую чувствует Бог теперь, когда вы снова можете

общаться, – с улыбкой сказал я. – Бог не хочет говорить о грехе и иметь с ним дело. Он

должен устранить грех, избавить вас от вины и уверить, что больше ничего не мешает вашим

отношениям. И Он хочет услышать о том, что важно для вас. Именно в этом и состоит

молитва.

– И с чего мне начать?

– С благодарности. Это помогает настроиться и не думать о плохом. Просто скажите

Ему, за что вы благодарны.

– Хорошо, – она устроилась в кресле чуть удобней. – Господи… спасибо за то, что

большую часть жизни я была здорова. И за то, что мою аневризму вылечили.

– Прекрасное начало, – поддержал я. – Мы слишком многое принимаем как должное. А

еще? Если мне ничего не приходит на ум, я тут же вспоминаю, что наделен зрением. А вот

слепые, например, видеть не могут.

– Да, конечно! – сказала она. – Господи, благодарю Тебя за то, что я вижу, слышу и

могу ходить!

– И не забудьте о рассудке, – добавил я. – Мало кому удается сохранить острый ум в

вашем возрасте.

Она продолжала благодарить несколько минут и обретала все большую радость, когда

понимала, сколько всего принимала как должное.

– Моя внучка, мой свет в окошке – спасибо за нее…

– Знаете, – сказал я, – Бог думает о вас так же, как вы о внучке. Он вас обожает.

– Правда? Никогда не думала.

– И ему хотелось бы услышать обо всем, что вас заботит, – напомнил я. – Например, о

болезни вашего мужа.

Она уже сама, без моей помощи, обратилась к Богу и долго рассказывала о том, как

волнуется за супруга. Наконец я сказал:

– Любые хорошие отношения подразумевают не только разговор, но и умение слушать.

Думаю, вы уже знаете, как прислушиваться к Богу.

– Разве? – привстала она.

– А с чего бы еще вы примчались к нейрохирургу поговорить о вере? – улыбнулся я. –

Не по записи и без косметики? Как думаете, кто подал вам эту идею?

Джоан выгнула брови от удивления. И правда, это было на нее не похоже.

Я чувствовал глубочайшую благодарность. Я стал свидетелем чего-то бесценного, и

мой день совершил неожиданный и чудесный поворот. Джоан подошла ко мне и обняла –

слегка официально. Я проводил ее до двери. Ее чувства трудно было прочесть, но я видел: она отличалась от себя прежней – той, что ворвалась в мой кабинет чуть раньше. Рядом с ней

словно веял ветерок. Ее лицо просветлело. Мне нечасто удается стать свидетелем того, к

чему приводят мои беседы, но только что я видел, как женщина двинулась навстречу тому

Единственному, кто из своей великой любви мог простить любой грех и избавить ее от

тяжести вины и стыда. Это был лучший обеденный перерыв в моей жизни. Ведь что могло

быть лучше, чем помочь другому поговорить с Богом? Такая беседа способна исцелить нас и

совершить то, на что не способен ни один врач.

Да, и я тоже10.

* * *

Когда я начал молиться вместе с больными, то вскоре понял, что не увижу, как

изменится их жизнь, – наши беседы длились очень недолго. Да и разве я мог следить за

ними? Даже по медицинским резонам – и то вряд ли. Мне редко доводится видеть всю

панораму их странствий по дорогам веры. Я причастен лишь к короткой встрече, к снимку в

альбоме жизни, сделанному во время чрезвычайных обстоятельств. Я мог лишь дать им

некое подобие покоя – в дни страха и боли – и отдать все силы на то, чтобы успешно

провести операцию; дальше они уходили своими дорогами. Вряд ли кто-то посмел бы винить

их за желание держаться вдалеке от больниц – после всего, через что они прошли. Если наши

беседы и повлияли на них, узнать об этом я не мог – разве что иногда, спустя несколько

месяцев после операции, они присылали мне письмо или открытку. Многие благодарили; их

было достаточно, чтобы я продолжал идти той же дорогой, – но я думал, что не так уж и

сильно менял их повседневную жизнь. Я утешался тем, что дал им все возможное и их жизнь

стала чуть лучше – даже если кому-то мог показаться странным возносивший молитвы врач.

Время от времени больные приходили в госпиталь и делились своими историями.

Глория, милая женщина, разменявшая шестой десяток, однажды заглянула ко мне – спросить

о снимке, который она сделала в ходе врачебного наблюдения после выписки. В последний

раз мы виделись полгода назад – у нее в затылочной области нашли доброкачественный

пучок чуждых сосудов, а также несколько небольших аневризм. Снимок показал, что

аневризмы остались без изменений, и мы решили не проводить операцию.

– Помните подругу, с которой я приходила в прошлый раз? – спросила Глория, когда

мы обсудили снимок.

– Вроде, но не очень, – признал я.

– Ее звали Гейл. Не помните? Вы еще за нас молились.

– Да, видимо, – согласился я, так ничего особо и не вспомнив.

– Так вот, вы за нас помолились, мы потом вышли из вашего кабинета, прошли в

коридор и просто обнимали друг друга и плакали. Мы не могли понять, почему плачем. Это

было так необычно! Мы просто хотели плакать от счастья.

Это меня заинтересовало. Я и не представлял, что таким может быть отклик на простую

молитву о здоровье.

– Примерно через неделю, – продолжила Глория, – она сказала мне, что снова хочет

принять Бога, и попросила моей помощи. Я отвела ее в церковь. Гейл хотела поговорить с

пастором и исповедаться.

– Чудесно, – удивился я.

– Через несколько недель у нее нашли рак. Месяца не прошло, как она умерла, и я ее

схоронила. Это было через три месяца после визита к вам.

Я пораженно молчал.

– Я просто хотела поблагодарить вас, доктор Леви, – сказала она. – За то, что не

побоялись завести разговор о молитве. Мир моей подруги стал совершенно другим.

Мне часто приходила мысль о том, что ничего особенного мои молитвы не

дают. Но оказалось, я очень многого не видел.

Она порывисто обняла меня, когда мы выходили из кабинета. В тот день мной владело

странное чувство: я понял, что даже самые мелкие решения могут оказать огромное влияние

на чью-то жизнь, – и на жизнь тех, с кем я беседую, и на жизнь их близких, даже если я этого

не замечаю. Мне часто приходила мысль о том, что ничего особенного мои молитвы не дают.

Но оказалось, я очень многого не видел.

И вряд ли увижу когда-нибудь.

* * *

Пока что почти все больные, с которыми я молился, были доброжелательны и

благодарны. Казалось, их приятно удивляло, что нейрохирург – воплощение безликой и

холодной науки – говорит с ними о том, как связаны здоровье, вера и чувства. Они явно не

ожидали, что мы вместе будем просить Бога о помощи. И в том, что мы с ними оказывались

наравне, проявлялось некое смирение, не свойственное врачам.

Даже когда я просто касался их плеча или держал за руку, это казалось странным, словно я входил в их личное пространство. Среди машин и скальпелей, на пограничной

земле между жизнью и смертью они вдруг встречали простое человеческое участие. Мое

прикосновение было из таких, какие не вписать в историю болезни. Иными словами – не то

случайное касание, каких немало при проверке пульса или при наложении повязки, чисто

«клиническое», от которого больной чувствует себя микробом в чашке Петри, – но такое, которое в верный момент соединяло наши жизни и обращалось к душе. Коснуться плеча, соединить руки, не давя, не нарушая границ медицинского этикета, – эти действия

уравнивали нас, делали опыт глубоко личным и словно говорили: «Мы все – братья и сестры, мы вместе, и каждый вершит свое дело».

Понимаю: некоторые молятся вместе со мной лишь потому, что вскоре я загляну к ним

в голову. Я прекрасно осознаю, насколько уязвимы больные, когда лежат на каталках в

больничной одежде, увитые капельницами, и ждут, пока их куда-то увезут и кто-то, проведя

трубку сквозь половину их тела, ворвется к ним в мозг. Для больного это не будни. И когда

хирург подходит к вам в предоперационной и предлагает за вас помолиться, что вы

ответите? «Да, конечно, док». Мне часто так отвечали. Иногда больные смотрели с

недоверием, но смирялись и говорили: «Да на здоровье». Впрочем, многих молитва

успокаивает – даже тех, кто уверяет, будто не верит в Бога. Люди часто плакали, и я

чувствовал, как менялось настроение в комнате, и на месте тревоги воцарялся покой.

В какой-то момент я даже начал полагаться на эту перемену и уже предвидел, как

молитва избавит нас от волнений. Мы даже могли забыть, что находимся в загруженной

предоперационной или в смотровой. Мы отдавали себя в руки Божии – и я, и больные. Эти

переживания стали такой же частью моих будней, как и сами операции. Я наслаждался

молитвой наравне с другими делами: она дарила покой и позволяла по-иному взглянуть и на

больного, и на его родных, и на себя самого. Лучшее, что мы могли предложить людям для

устранения тревог с чисто медицинской точки зрения – это седативные препараты.

Но обратиться к страху на уровне духа и чувств – вместо химии – это казалось

совершенно естественным и прекрасным. Более того, все это было настоящим и давало то, чего так не хватало науке – лекарство для души.

Да, я заботился и о своей душе: ведь теперь я открыто признал, кем был и во что верил.

Я всегда стремился к идеалу – впрочем, этого и стоит ожидать от нейрохирурга, – и мне была

прекрасно знакома темная сторона этого чувства. Я остался нейрохирургом, я все так же

хотел совершенства, – но я обрел свободу и счастье. Я чувствовал, что стал сильнее и могу

совладать с самыми неожиданными проблемами, все время возникающими в ходе операций.

Я явно стал лучше находить общий язык с разгневанными родственниками больных. Мне

даже казалось, что духовная забота, которую я оказывал, сделала меня лучшим врачом, чем я

был.

Иногда мой новый путь словно поощрял меня, хотя сперва все казалось далеко не

радужным. Вспоминаю одну старушку, Розу. У нее была аневризма и постоянные головные

боли. Аневризму я вылечил, а вот боли продолжались. Так бывает, и довольно часто – просто

аневризма ни при чем. Да, временами голова болит именно из-за нее, но далеко не всегда. У

большинства людей, страдающих от головной боли, никаких аневризм нет. Я встречался с

Розой несколько раз, и мы все время делали снимки: проверить, что лечение помогло. Она

была уверена, что боли прекратятся, если операция пройдет успешно, – а значит, раз голова

болит, то все прошло не так.

Я пытался объяснить, что это неверный подход, что с аневризмой мы расправились и я

уже ничего не могу для нее сделать.

– Ну а с чего тогда голова болит? – все твердила она.

В конце концов, отчасти от раздражения, я предложил помолиться ради того, чтобы

головные боли ее оставили, – как молился за нее до и после операции. Роза согласилась. Я

накрыл ее лоб ладонью и попросил Бога убрать боль. Молитва была очень краткой, и когда я

умолк, она сказала: «Спасибо, доктор, мне лучше», – и вышла из кабинета.

Мы встретились спустя полгода. Я этого совершенно не ожидал и был удивлен, когда

увидел ее имя в своем расписании.

– Зачем вы назначили ей консультацию? – спросил я у секретаря. – Мне нечего ей

сказать.

– Она очень настаивала, – ответила та.

Помню, я вздохнул. Мне и так нужно было как-то распределить и без того забитый

график, чтобы внести другого пациента. Но Роза уже сидела в моей смотровой.

У порога я нацепил улыбку и решил: была не была. Проявлю уважение – бог с ним, с

графиком, и пусть даже консультация будет напрасной потерей времени. Роза

приветствовала меня широкой улыбкой.

– Чем могу помочь? – спросил я, усевшись в кресло. Я тоже любезно улыбался – как

будто располагал всем временем мира.

– У меня болит голова, – сказала она.

Я скрежетнул зубами. Так, надо быть добрее.

– Я же говорил, медицина в вашем случае бессильна. Мы вместе смотрели

ангиограммы. Ваша аневризма вылечена, причина боли не в ней. Больше я ничего не могу

сделать, – я развел руками и, словно в утешение, добавил: – Но если хотите, я буду рад за вас

помолиться.

Она посмотрела на меня, как будто это я чего-то не понимал.

– Так я за тем и пришла, доктор, – сказала она. – Мне не нужны ни операция, ни

таблетки. Вы тогда помолились, и все прошло. А месяц назад голова опять разболелась,