Читать «Предатели»

Платье Светы мне жуть как велико.

Портниха охает и вздыхает, чуть не проглатывая шпильки, всплескивает руками и нервно подбирает то тут, то там, пытаясь скрыть очевидные недостатки.

Света выше меня.

У Светы длиннее ноги и больше грудь.

У Светы шире бедра.

Но Света сейчас далеко — не достать, не догнать.

Сестра, что же ты наделала?

Зачем ты так со всеми нами?

— Тушь потечет, — строго, словно генерал на плацу, командует мать. Подходит, резко и грубо, словно с куклой, опускает мои руки вниз, подальше от лица. — Тебе не стыдно сопли пускать?

Мне очень стыдно.

В мои-то двадцать шесть и с такими внешними данными вдруг отхватить самого Островского — это даже не удача. Это — чудо.

Чудо для всех нас, потому что меня предложили наобум, просто так, вдруг согласится взять взамен красивой Некрасовой — некрасивую.

Никто не верил, что согласится.

А Островский посмотрел на меня, как барин на вошь, покрутил пальцем, чтобы показала себя со всех сторон, и сказал: «Беру».

Даже для приличия не поторговался. Хотя мог.

Ох, Светка, зачем ты так со мной?

— Это никуда не годится! — вскидывает руки портниха и почему-то яростно трет и без того покрытые странными высыпаниями щеки. — Я просто… отказываюсь!

Мать медленно поворачивает голову в ее сторону.

Молча, как она умеет. Взгляд, от которого вянут цветы и замертво падают птицы. Вот так же она и на меня смотрела всю жизнь, потому что младшая «рожей не вышла», и у нашего бедного, но очень именитого семейства вдвое уменьшились перспективы снова заблистать в свете богатств наших с сестрой будущих мужей.

— Ты дура? — спрашивает мать, чуть не кроша несчастную портниху взглядом. — Ты знаешь, за кого она выходит замуж? Знаешь, что с тобой сделает ее муж, если хоть в одной газете напишут, что невеста Островского была «недостаточно элегантна»?

— Но я не… — лепечет несчастная женщина, боком подходя к небольшому возвышению посреди комнаты, на котором я уже битый час изображаю безмолвный манекен. — Я попробую, Инга Игоревна.

— Нет, милочка, — щурится мать. — Ты — сделаешь на совесть. И у тебя в запасе целый час. Один великий генерал говорил, что за шестьдесят минут можно начать и выиграть войну.

Ее любимая цитата.

Я слышала ее так много раз, что даже пыталась найти первоисточник, чтобы узнать, кто же выиграл целую войну всего за один час. Так и не нашла. И поняла, что мать просто все придумала. Но ведь куда интеллигентнее прикрывать амбиции чьими-то цитатами, чем говорить об этом от своего имени.

Мне так отчаянно хочется, чтобы она хоть раз оказалась в проигрыше, но и сегодня мать на высоте.

Когда портниха заканчивает, платье сидит на мне так, словно сшито на мою маленькую грудь и узкие плечи. Ничего нигде не топорщится, не выпирает и не вздувается. Кружева лежат на коже, словно приклеенные.

Мать отходит в сторону, обходит меня, осматривая, точно породистую кобылу.

Морщится.

Как обычно.

Для нее все недостаточно идеально.

Кроме Светланы.

Которая очень идеально вышла замуж и сбежала за пару дней до свадьбы c Островским.

— Неплохо, — выносит вердикт мать.

И это чуть ли не самая большая похвала от нее, какую я слышала за всю свою жизнь.

Так и хочется спросить, не распять ли себя в угоду ее планам на хорошую жизнь — может, хоть тогда на что-то сгодится и «паршивая овца».

Но я молчу.

Все уже решено.

Все уже не имеет значения.

Как сказал тот парень?

Я вздрагиваю, словно колючий январский ветер пробрался под кожу и выстудил кости.

«Ты нужна здесь только Деве Марии, детка. Христос, я слышал, родился глухим…»

Днем ранее

В храме холодно, словно в склепе.

Я медленно, на деревянных ногах иду по узкому проходу между ровными, словно под линейку, рядами тяжелых темных скамеек.

Мне страшно.

Мне так страшно, что хочется, как Света, бросить все и убежать. Далеко-далеко, в ту часть света, где я смогу забыть взгляд Островского и его это великодушное: «Беру!»

Отмыться бы, содрать с себя вместе с кожей. Залить в уши расплавленный свинец, да только все равно ведь останется в памяти сухой голос и пустой взгляд. Разве что немного голодный.

Разве мужчине под пятьдесят не должно быть все равно до… секса?!

Я закрываю глаза, прошу Бога простить меня за непотребные мысли в храме его.

Мне нужно помолиться. Сесть на скамью, собраться с мыслями и попросить себе еще немного храбрости. Своей уже совсем не осталось. Ноги, словно спички, выкручивает в обратную сторону, а в голове вертится заевшей пластинкой: «Это не твоя ошибка, не твой грех, не тебе за него на крест…»

А кому же еще?

Когда в семье голод — на убой пойдет даже паршивая овца.

Я останавливаюсь, когда замечаю прямо перед алтарем высокую мужскую фигуру.

Не сразу понимаю, почему испытываю прилив негодования — не все ли равно, кто пришел к Богу в тот же поздний час, что и я?

Но я пришла с просьбами, а этот — с сигаретой и бутылкой абсента. В свете свечей зеленая жидкость отдает желтизной первосортного яда.

Мужчина лениво, как будто ему невыносимо наскучила жизнь, подносит сигарету ко рту, затягивается и, запрокинув голову, выдыхает дым под потолок.

Потом пьет прямо из бутылки.

Яд плещется за стеклом громко, словно шторм.

— Не крадись, мышка, — говорит этот безбожник на удивление низким голосом. — Бог тебя все равно уже увидел.

Я останавливаюсь, покрепче хватаюсь двумя руками за ремень переброшенной через плечо сумки.

Он весь в черном. Потертая с надписью «Трахни нормальность!» кожаная куртка в гранжевом стиле. Кожаные штаны, испачканные ниже колен. Тяжелые армейские ботинки. Рваные полуперчатки, из которых торчат бледные длинные перепачканные пальцы.

Между нами пара метров, но мне страшно подходить ближе.

Не знаю почему.

И дело вовсе не в его странном виде — таких «альтернативных» в метро полно, можно сачком выбирать, как угрей.

Это просто странное, необъяснимое чувство опасности. Как будто если он сейчас повернется — моя жизнь обломится, как замороженная креоном птичья кость: сразу, безвозвратно.

Может быть, вот так и «включается» инстинкт самосохранения?

Стыдно должно быть — испугалась какого-то… панка.

Но все равно пячусь обратно к двери.

Ровно на три шага, потому что мужчина расслабленно, медленно и тягуче, словно у него в запасе еще три века жизни, поворачивается на пятках.

У него глаза — голубые, как у тех мертвецов в известном сериале.

Слишком яркие и слишком безразличные.

Куртка наброшена на голое тело, не застёгнута. На плоском сухом животе — пара косых шрамов, уже побелевших от времени. На худой груди — еще один, свежий, кровоточащий.

Переносица опухла под испачканным пластырем.

В уголке рта — засохшая кровь.

На щеке — темная тень синяка.

Он немного наклоняет голову к левому плечу, и темно-рыжие взъерошенные волосы рваными прядями падают на глаза до самого носа.

Я не могу сдержать испуганный вздох.

Господи, этому мальчишке лет двадцать —